ТИХИЙ УГОЛОК
Я хорошо помню это уютное местечко неподалеку от дома. Здесь Голубая река огибает скалу, а затем величественно течет по маленькой долине. Там по обоим ее берегам тянутся, создавая радующую глаз мозаику, рисовые поля. Далее у подножия беспорядочно теснящихся холмов растут кокосовые пальмы, а за ними синяя горная гряда сливается с небом. Воздушное пространство создает иллюзию некоего неприступного бастиона, на который надвигаются грозные облака муссона, но, побежденные, тут же тают.
Иногда, когда мне хотелось побыть одному, я уходил по лесной дороге в этот уединенный уголок. В ветвях дерева, возвышающегося на уступе скалы, был сделан настил. Когда-то на нем проводил ночиземледелец, чтобы уберечь от диких зверей урожай на своем участке земли, расположенном прямо под деревом.
Этот настил — свидетель бренности наших суетливых потуг. Искусная рука сооружала его основательно, и хотя он и поскрипывал на ветру, доски скреплены настолько надежно, что казалось, будто настил, даже брошенный человеком, не подвержен воздействию времени.
Там был тайник, где хранились удочки, леска, спрямленный обломок железного обруча для копки червей, старый столовый нож и другие принадлежности, дорогие сердцу юного рыболова. Червяков было много в сыром иле, нанесенном рекой, и я безжалостно насаживал эти нежнейшие создания на крючок своей удочки. Иногда на приманку неожиданно клевал угорь — натянет удочку как струну, а затем сорвется и уйдет в глубину. А вот ленивому большеголовому и мелкотелому бычку не уберечься от моей наживки.
Ловля рыбы научила меня быть терпеливым, ибо между поклевками проходят долгие минуты ожидания. Мне это занятие не казалось монотонным. Я умиротворенно взирал на заброшенный участок и наслаждался тишиной. Трава здесь, как везде, невысокая. Деревья с пышной листвой стояли еще без подлеска, уничтоженного огнем, запаленным крестьянами, некогда возделывающими в этих местах землю[3]. Одна часть изгороди, установленной от мародерствующих диких кабанов, еще сохранилась, но была увита мощными и скользкими стеблями ползучих растений, другая же обрушилась на ствол старого дынного дерева — папайи, никак не желающего умирать. С замшелой корой и преждевременной пожелтевшей листвой, оно вело безуспешную борьбу со все плотнее обступавшей его дикой лесной растительностью, которую его же собственные похожие на зонты листья невольно укрывали в спасительной тени.
Иногда мимо меня медленно проплывала превращенная в дом на воде лодка, покрытая тентом, с гончарным горшком, который влачился за кормой на веревке, выполняя роль своеобразного плавучего якоря, сдерживавшего ход этого суденышка. Навстречу, уже вверх по реке, двигалась другая лодка, которую тащили бечевой шедшие берегом люди. Порой одинокий гребец, сложив весла и доверившись течению, заводил старую, знакомую реке песню: о дне и ночи, которые вечно сменяют друг друга, о счастье уединения, о нескончаемых странствиях и безответной, любви.
Однако порой даже терпению рыбака приходит конец. Бывают дни, когда ничто не привлекает твоего внимания. Не движутся облака, не шелохнется ни один листок на дереве, лишь сверкает на солнце поверхность реки, и тебя, словно одеялом, окутывает истома. Рыба не клюет, хотя время от времени ты насаживаешь нового червячка. Даже водяные пауки не желают играть с поплавками в такую жару!
Тогда не остается ничего другого, как отправить миску из скорлупы кокосового ореха, в которой я держу червей, по воле волн и наблюдать за тем, как она станет тонуть. Сматываю удочки, прячу их в укрытие и пытаюсь заняться чем-нибудь другим.
МАЛЫШ
Помню время, когда мне так хотелось быть старшим, а не младшим ребенком в семье. Теперь-то я хорошо понял преимущества моего положения, ведь я — самый младший.
Мой старший брат был несносным проказником. Мне приходилось выполнять всевозможные его просьбы: что-то найти и принести, стащить или стоять на страже, когда он стал покуривать самокрутки из газет в туалете.
Впрочем, имелись и свои плюсы. Учитывая мой; возраст, меня освобождали от многих домашних дел, в которых участвовали остальные. Я довольно рано почувствовал свое особое положение: стоило мне только появиться в комнате, где находились одни взрослые, как они замолкали — речь их иссякала подобно реке, теряющейся в пустыне. Ну и притворщики же они! Со временем и я, и они осознали, что лучший способ поладить друг с другом — это никому; не мешать. И я, предоставленный сам себе, старался: как можно реже попадаться на глаза старшим.
Это освобождало меня от многих обязанностей, которые в противном случае мне пришлось бы выполнять. Итак, я был сам себе хозяин: шел, куда хотел, делал, что нравилось. Общаясь как с молодыми, так и с пожилыми, я приобрел многие знания и опыт, которые впоследствии очень пригодились.
Как самый младший в семье я больше других пользовался вниманием и заботами взрослых, особенно когда болел. Даже гости, которые часто приходили к нам, в такие дни обращались со мной по-особому. Больному, мне доставался самый лакомый кусочек в дар от любящих сердец.
Малышом я подолгу оставался в окружении подруг матери. Фактически я был своего рода маминым придатком. Обо мне, наполовину скрытом ее юбкой, нередко забывали во время ее встреч с друзьями и соседями. Благодаря этому я оказывался первым, кто узнавал, какая женщина в деревне забеременела, кто тайно лечится у женского врача, какое приданое у той или иной невесты и почему нотариус вгорячах дал пинка под зад Метхье.
Конечно, не все, что я узнавал, расширяло мои знания, важно другое — дети моего возраста не подвергались дискриминации. Такие темы разговоров, как прожиточный минимум, любовь, поведение молодежи, судебные разбирательства, последствия употребления алкоголя и безнравственность, и подобные им стали для меня книгой жизни, при том с иллюстрациями. С каким интересом наблюдал я, как работает мать! Она могла все: из сухих стеблей сплести занавески или красивые цветочные гирлянды из бумаги; распустить модную кофточку, которую до того носила на зависть всем женщинам в округе, и связать новую; так разукрасить утиные яйца золотыми и серебряными нитями, что они смотрелись как настоящие произведения искусства; изготовить вязаные пуговицы — предмет вожделения всех модниц из округа Амбаватха. Она чинила одежду, великолепно штопала. А если шила, то всегда по самым удачным выкройкам и каждый раз по-новому. Мать никогда не удовлетворялась шаблонными рекомендациями из журналов и книг — она видоизменяла модели по своему вкусу и возилась до тех пор, пока материал не приобретал желанной формы, а ее тетрадь, предназначенная для расчетов, не превращалась в замысловатые цифровые дебри, в которых никто, кроме нее, не мог разобраться.
Да и готовила мать лучше всех в деревне. Мы наслаждались ее китайским соусом, жареным мясом, домашним хлебом, деликатесным гарниром из хлебного дерева. Да, она была искусным кулинаром! Но из всех блюд, которые она готовила, пожалуй, больше всего нам нравились те, которые она стряпала по ее собственным рецептам.
Изобретательности ее не было предела. Я помню, что вскоре после начала войны, вошедшей в историю как первая мировая, исчезли продукты и мы оказались в бедственном положении — не хватало риса даже для двухразового питания. Но и в этих условиях матери удавалось печь вкусные лепешки из вываренных плодов хлебного дерева. Несколько таких, деревьев росли у нас в саду. Это лакомство мы всегда получали на ужин вместе с чем-то похожим на гуляш, который мать ухитрялась приготовить из мяса и овощей, остававшихся от завтрака. Думаю, моя мать намного опережала свое время. Это благодаря ее заботам в доме было много книг, но она не стремилась указывать, что и как читать. Мать предоставляла нам много свободного времени; она хотела, чтобы мы чувствовали себя самостоятельными и попали в объятия самого лучшего наставника в мире — доброй земли-кормилицы. У нее всегда не хватало денег, но она никогда не делала из них фетиш и, как бы ни бедствовала, при первой возможности помогала другим.
3
В тропических странах, включая Шри-Ланку, до сих пор сохраняется подсечно-огневой метод земледелия.