Лука затосковал. Какое-то игольчатое чувство царапало сердце. И от слова «ласкаться» стало душно.
«Почему они это поют, зачем?» – думал он.
Он представил, как Вета сидит на той скамье из песни. Скамья такая длинная, что уходит за горизонт. И Лука подходит к ней. Только, конечно, не совсем он. Не дурацкий Пшеничный с надоевшим всем дискантом, в детской жилетке и галстуке-бабочке на резинке. Нет. Кто-то высоченный и сильный, с красивым драматическим баритоном. А лучше – с басом-профундо[11]. Гудит ураганным ветром в дымоходе… Над таким не засмеешься, даже если он при всех себе компот на штаны прольет.
Позже, со всеми предосторожностями, он вы-яснил, что зовут ее Вета Головина, ей девятнадцать, готовится к поступлению в консерваторию и поет в церкви, на клиросе. Лука начал тайком и открыто ходить на репетиции камерного хо- ра и не пропускал ни одного их выступления.
А однажды в воскресенье даже пошел в храм. Он не видел Вету уже целую неделю и надеялся, что найдет ее там.
В нерешительности Лука стоял посреди церковного двора. На высоком старом дереве сидела большая черная птица и не моргая смотрела на Луку. Лука тихонько присвистнул ей. Птица тяжело оттолкнулась и улетела. Басовито зазвонили колокола.
Лука вошел в храм и растерялся еще больше. Начиналась вечерняя служба. Пахло горячим воском и ладаном. Дрожащий, но уверенный свет отражался в золотых окладах икон с печальными ликами.
Старик в черном, похожий на птицу в церковном дворе, наклонился к Луке и тихо сказал:
– В храм надо с простой головой входить.
Лука вздрогнул и поспешно стянул с головы капюшон.
С небольшого балкона напротив алтаря запели. Лука не видел певчих и изо всех сил пытался узнать голос Веты. Слова были ему незнакомы. Но Лука почему-то сразу узнал этот звук, у которого не было ни острых углов, ни пределов. Сердцевину этого звука пронизывал луч и уходил вверх.
Креститься Лука не умел, но неуклюже кланялся вместе со всеми прихожанами. Он думал о Вете, которая должна быть очень красивой в этом зыбком свечном свете, и вдруг вспомнил то слово – «ласкаться» – и смущенно обернулся, словно кто-то мог услышать его мысли.
Служба закончилась.
Вытягивая шею к балкону певчих, он переминался у большой иконы. Взгляд святого, не найдя в людях глубины, устремлялся сквозь храмовые двери, кованые ворота, пронизывал все слои, обернувшие город, планету, и стремился все дальше.
У Луки закружилась голова, и он поспешно вышел из церкви.
На нижней ветке старого дерева снова сидела черная птица. Мальчик протянул к ней руку, и ему показалось, что он смог дотронуться до ее жесткого оперения.
…Лука прошел по коридорам, заглянул в аудитории и концертный зал, но Веты нигде не было. Его поймала концертмейстер Фимочка и стала жаловаться на коварно исчезнувшие ноты. Лука догадывался, кто из пацанов подшутил над близорукой, рассеянной Фимочкой, но не выдал.
Спустя два часа классы снова опустели. Все собрались на генеральный прогон и запоздалый «разбор полетов».
Лука почти бежал по гулкому коридору. Он отобрал у Стаса Фимочкины ноты и на бегу листал их, проверяя, всё ли на месте.
– Эй, мальчик! – окликнул его низкий, бархатный голос. – Подойди, пожалуйста.
Лука застыл на месте. С листов, что он держал в руках, посы́пались черные нотные знаки.
Из-за двери аудитории выглядывала Вета и манила его обнаженной рукой. Лука вздернул подбородок и подошел.
Босая Вета в строгом платье-футляре беспомощно улыбнулась:
– Волосы в молнии застряли. Помоги, а?
Лука холодно глянул на ее льняные, рассыпанные по плечам волосы и зашел в аудиторию.
Вета, приподняв часть волос, повернулась к нему спиной. Расстегнутая до конца молния цепко держала длинную прядь.
Лука, дыша ребрами, бережно – по одному волоску – освободил прядку из железных зубцов. Вета наклонила голову и скрутила волосы в жгут.
– Ой как хорошо! Застегни, пожалуйста!
От ее шеи вниз, по выпуклым камешкам-позвонкам, ко впадинке над крестцом сбегал белый пушок. Смотреть на это не было никаких сил. Лука закрыл глаза и вслепую, одним движением застегнул молнию.
– Ай! Полегче! – воскликнула Вета и мягко рассмеялась. – Таких не берут в костюмеры!
Лука приподнялся на цыпочки и с независимым видом прислонился к стене.
– У вас альты [12] лажают, – равнодушно сказал он, не глядя на Вету.
Тонко изогнувшись, она надевала концертные туфли, оплетая щиколотки ремешками.
– Младенец, твоими устами глаголет истина! – в тон Луке ответила Вета, легонько щелкнула его по носу и вышла из аудитории.
Лука так и стоял на цыпочках, слушая, как бесстрастно стучат по коридору каблучки. Он почувствовал, что его ребра почему-то не раздвигаются от вздоха.
До «крепостного» концерта оставалась пара часов. Лука сидел в кабинете Гии Шалвовича и, баюкая в себе шторм, помогал паникующей Фимочке собрать ноты.
В кабинет вошла пожилая женщина в ветхой каракулевой шубке и пожелтевшей пуховой шали. Она робко напомнила Гии Шалвовичу о назначенной встрече и очень тихо о чем-то заговорила.
Лука не прислушивался к их разговору. Он глотал порывы соленого ветра и уворачивался от летящих в лицо кусков рваной парусины. Кто-то похожий на Миху кричал ему с верхушки сломанной мачты: «Булочкин! Потонем!»
Он очнулся от возмущенного вскрика.
– Да вы в своем ли уме, уважаемая?! – с грузинским акцентом замахал руками Гия Шалвович. – У нас концерт за концертом! Сегодня – для наших меценатов. Завтра – для людей, через два дня – для детей. Сочельник, уважаемая! Всем нужен хор.
Посетительница, сидевшая на краешке стула, вскочила и прижала к груди сухие ладошки.
– Конечно, конечно, – заволновалась она. – Простите. Я всё понимаю. Вы правы. Сейчас Рождество, детки ваши заняты. Я всё понимаю… – повторила она, взяла свою сумочку, уронив шаль, потом подняла ее и уронила сумочку.
– Ну хорошо, хорошо, – смягчился Гия Шалвович. – Позвоните мне в конце февраля, решим, что с вами делать.
Посетительница благодарно улыбнулась.
Когда она вышла, Фимочка грустно сказала:
– Как же все-таки неприглядна старость.
– Все там будем, Фима, – ответил Гия Шалвович, посмотрел в темное окно и добавил: – Хотя, конечно, не все туда доберутся.
Фимочка сменила тональность на мажорную:
– Всё же как хорошо, если бы наши ребятки у них в доме престарелых выступили. Связь поколений…
Гия Шалвович раздраженно прервал ее:
– Банальности вы говорите. Это Штирлиц больше всего на свете любил стариков и детей. А нам нужно и о хлебе насущном думать.
Лука извинился и выскочил в коридор. В холле он схватил свою куртку и выбежал на улицу. Едва различимая фигурка в каракулевой шубке медленно выходила из Отрадного тупика.
В освещенном фонарями воздухе летели острые снежные росчерки. Бешено хлестал ветер. Подошвы ботинок пристывали к раскаленной морозом мостовой.
Лука нагнал посетительницу и крикнул ей:
– Подождите!
Женщина обернулась и словно бы совсем не удивилась. Она так же, как и в кабинете, благодарно улыбнулась.
Лука натянул капюшон и сказал:
– Я могу у вас сегодня спеть.
Женщина чуть развернула его к свету фонаря.
– Разве у тебя не концерт вечером? – по-прежнему тихо спросила она.
– Нет, мне сегодня там петь не надо, – ответил Лука и понял, что не соврал.
– Что ж, – сказала женщина, – раз ты решил… Это отважно.
Она как будто знала намного больше, чем сказал ей Лука.
– Как тебя зовут?
Лука представился.
– А я Вера Николаевна. – Женщина протянула Луке свою тонкую руку.
Дом престарелых в Юдольном переулке прятался в глубине темного сквера. Когда-то распахнутый симметричными крыльями, его фасад окривел на левую сторону и опирался теперь на ремонтные «леса», как на костыль.
Лампы в главном холле горели через одну. Тишина была болезненной и словно бы застывшей. Путано бормотал радиоприемник, и в чьей-то комнате уныло посвистывала птица.
Вера Николаевна провела Луку в маленький зал с рядами полысевших плюшевых кресел. Была там и сцена, повторяющая изгибом скрипичную деку.
– Остатки былой роскоши, – с улыбкой сказала Вера Николаевна. – Да ты вверх, вверх погляди!
Лука поднял голову.
Прямо над сценой в потолок был встроен круглый витражный фонарь. На его выцветших стеклах подрагивали тени от деревьев.
– Ты пока готовься, а я сейчас всех позову. Тебе что-нибудь нужно?
– Спасибо, у меня всё с собой, – ответил Лука и коснулся рукой горла.