Вдруг я услышал знакомый голос. Это была Ганя. Она зашла в отделение к сестрам.
— У меня больная мать. Она лежит в тифу. Нельзя ли, чтобы ее посмотрел врач?..
Рядышком, в двух-трех шагах, стояла и говорила Ганя, а я не мог подняться, чтобы увидеть и поблагодарить ее!.. После второго ранения и контузии у меня что-то случилось с речью, она стала невнятной, еле слышимой. Впервые за три года войны я заплакал от своего бессилия.
Ганю направили в другую палатку, а я долго пытался вспомнить что-то очень важное, но оно никак не давалось мне, ускользало бесследно.
Через час или раньше Ганя пришла снова.
— Вот рецепт, — услышал я знакомый голос, — мне нужно получить лекарство.
— Для кого? — спросила сестра.
— Для Натальи Роговой. Я приходила к вам давеча. Это рецепт вашего врача…
Рогова! Вот оно то, что ускользало от моей смятенной мысли! И сама Ганя очень походила на убитого Тишку. Неужто это были они, его родные — мать и сестра? Правда, он рассказывал еще и о маленьком братишке, но тот мог и потеряться в скитаниях.
Пока я раздумывал над этим, Ганя получила лекарство и ушла.
Наутро меня эвакуировали в госпиталь…
Потом я писал на родину Тишки Рогова. Мне ответили, что его родные не вернулись на свое пепелище. Писал и в Новую Олешню — спрашивал о Гане Роговой и ее матери. Но там их никто не знал. Лишь недавно одна добрая душа сообщила: да, жили недолго в Новой Олешне Роговы — мать с дочерью, потом уехали неизвестно куда…
Много лет минуло с того зимнего ночного наступления, а оно все еще свежо в моей памяти. Может, оттого, что я часто вспоминаю о своем невыполненном обещании — ведь я должен был написать о гибели Тишки Рогова его родным. Я и пытался, да ничего не вышло. И вот пишу снова, потому что никогда не поздно сделать доброе дело. Если живы его мать и сестра, пусть знают, что он погиб честной смертью солдата. Пишу — и думаю о ласковых, нежных руках. Об отважном и горячем сердце…
КУЗНЕЦ НЕ БОИТСЯ ДЫМА
Вторую неделю мы жили в имении нацистского прислужника графа Ламберга, сбежавшего на запад еще до того, как была освобождена Вена. Все хозяйство здесь оставалось на попечении батрака Винцента Лоренца. Это был пожилой мужчина с желтым, как шафран, лицом и понурым взглядом, который он редко отрывал от земли. Казалось, что он всегда что-то разглядывает внизу, под ногами, ищет что-то потерянное и никак не может найти. Когда же он поднимал глаза, мы видели, что они чисты и ясны, и в то же время полны непонятной нам тревоги.
Всегда, в любую погоду, он был одет в куртку грубого сукна, которое от долгой носки давно потеряло свою первоначальную окраску, стало землисто-серым. В этой куртке он работал в поле, и в ней же, после дневных трудов, приходил и к нам подымить своей маленькой трубкой-носогрейкой, послушать наши песни, наш говор и самому перекинуться с нами словцом. Никогда не слышал я, чтобы Лоренц жаловался на судьбу. Наоборот, скорее было похоже, что он гордился батрацкой долей, тем, что не пьет людскую кровь, не заедает чужой жизнью, а кормит себя и семью собственным трудом.
Порой он казался даже робким, застенчивым и, если мы сами не заговаривали с ним, подолгу молчал, попыхивая трубочкой, дожидаясь пока выйдет из флигелька, где помещался штаб, майор Чеботаев. С ним он вступал в пространные разговоры — наш командир свободно говорил по-немецки.
С нами же, солдатами, Винцент Лоренц поначалу был не слишком многословен. Поглядывал искоса, с недоверием; все присматривался и выжидал чего-то.
Однажды Ефрем Байдалин обнаружил в заброшенном сарайчике потаенное местечко и выгреб оттуда около сотни яиц. Лоренц, узнав о том, пошел к майору Чеботаеву, и яйца были сданы в кладовую имения. Правда, потом тот же Лоренц не раз выдавал нашему повару и по сто, и по двести яиц, но все это делалось чин-чином, под расписку, с точностью и аккуратностью. Погодя мы поняли, что батрак стоял не за графское добро, а за порядок.
Ефрем Байдалин после неудавшейся «операции» с яйцами, ущемленный в своих лучших намерениях усилить наш солдатский приварок, проникся к Лоренцу злой иронией. А язык у солдата был бойкий.
Однажды шли мы на занятия в поле мимо клетушки, в которой жил батрак с семьей, Байдалин воскликнул:
— Ну и огород! Впору нашей Агашке Дашковой сесть да и прикрыть собою!..
Все невольно рассмеялись. Об Агашке Дашковой, веселой колхознице с далекой Ярославщины, мы были немало наслышаны. Она незримо жила среди нас, мы знали во всех подробностях ее добрейшую натуру благодаря богатому воображению нашего товарища, ее земляка.
Винцент Лоренц в это время что-то мастерил у своего домика, напоминающего будку стрелочника на железной дороге. И вокруг этой будки зеленел грядками клочок земли, тщательно огороженный заборчиком из разного железного и деревянного хламья, — «щедрый» дар графа Ламберга своему примерному батраку. Другие и того не имели.
Услышав наш хохот, Лоренц поднял голову и смущенно, а мне показалось, даже стыдливо, поглядел нам вслед. В первый раз за два года фронтовой дружбы я укоризненно подумал о Байдалине: надо все-таки знать и меру острословию!
А вечером Лоренц снова пришел к нам и уселся под окном штабного флигелька. На клумбе, разбитой напротив, ярко белели нарциссы и тюльпаны. Поодаль сбегал в лощину полыхающий лиловым цветеньем персиковый сад. Нагретая за день земля тяжело дышала в жаркой истоме. Земля — она всюду одинакова, но люди живут на ней по-разному. Мы уже находились в имении два месяца, но я ни разу не видел, чтобы Винцент Лоренц распрямил плечи и, запрокинув голову, весело взглянул на небо. Нет, его взгляд и сегодня был обращен к земле, и потемневшее от загара лицо было еще более сосредоточенно-угрюмым, чем обычно.
Потом он окликнул проходившего мимо Байдалина.
— Кто есть А-гаш-ка Даш-кофф? — медленно спросил он, с трудом выговаривая русские слова.
— Агафья Исаевна Дашкова, фатер, есть председатель колхоза, героиня труда, уважаемый всеми человек! — отчетливо, без тени улыбки, ответил Байдалин.
Лоренц недоверчиво покачал головой. Потом, немного помолчав, с улыбкой уставился на солдата.
— Вы — там, сегодня, идти на моя собачья будка и смеяться! Даст ист гут! Смеяться — карашо! — и сам он рассмеялся хриплым, прерывистым смехом.
— Нет, фатер, — все так же серьезно продолжал Байдалин, — нельзя сказать, что это собачья будка. А вот на кутушок ваша избушка здорово смахивает.
— Что есть кутушок?
— Кутушок — это курятник, дом для птицы, для кур, — пояснил Байдалин, неожиданно краснея, что случалось с ним не часто. Надо сказать, та «яичная операция», кроме того, что окончилась неудачей, принесла нашему товарищу немало неприятностей: нравоучительный разговор с майором Чеботаевым, критику на комсомольском собрании, заметку в стенной газете.
— A-а, рихтиг, рихтиг![4] — согласился Лоренц, опуская голову и не замечая смущения своего собеседника. Потом он тихо сказал сам себе, на своем языке, должно быть, в ответ на собственные думы: «Куры, да куры! Бескрылые, беззащитные птицы! чтобы жить по-человечески — надо быть орлом!»
Байдалин уловил его мысль. Он легонько хлопнул старика по плечу и одобрительно промолвил:
— Верно, фатер! Крылья расправлять — вот что надо вам делать!
На крыльцо вышел майор Чеботаев. Он услыхал то, что сказал Байдалин, усмехнулся.
— Гутен абенд, фатер![5]
— Гутен абенд, герр майор, гутен абенд!
Винцент Лоренц встал со скамейки, снял с головы поношенную шляпу. Офицер подал ему руку, которую тот горячо пожал.