Читать онлайн "Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)" - Бранденбергер Давид - RuLit

«Я прожил полвека среди русского народа и в большой массе настоящего русского народа в продолжение всего этого времени ни разу не видал и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма, если не считать тех заученных на солдатской службе или повторяемых из книг патриотических фраз самыми легкомысленными и испорченными людьми народа. Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма» [35].

Провинциальная Россия не так уж много могла противопоставить такому положению вещей: это было обществе с небольшим числом учреждений, где власть чаще ассоциировалась с конкретными личностями, а не со званиями и должностями, которые они занимали. По ряду различных причин ни школы для народа (даже в той степени, насколько позволяло их положение), ни царский двор не предпринимали никаких согласованных усилий для изменения ситуации [36]. Более того, армия, как отмечает выше Толстой, полагалась на самые простые формы шапкозакидательства для поддержания боевого духа в своих рядах.

Несомненно, были попытки воздействовать на царское правительство, чтобы оно предприняло шаги для улучшения ситуации. Например, по возвращении из ознакомительной поездки по европейским образовательным учреждениям в 1905 году граф Н. С. Мусин-Пушкин убеждал Министерство Народного Просвещения исправить «космополитический» уклон учебных программ российских школ, изменив его на патриотический и «национальный». Он особенно подчеркивал в своем отчете, что российские чиновники, обращаясь на Запад за моделями и примерами образовательных систем, так и не поняли важность общеевропейской тенденции: образование становится все более национально ориентированным. Он выражал недовольство тем, что «мы, переняв из Германии все наши школьные порядки, всю нашу школьную систему, не переняли только одного — самого главного — их школьного духа, того живительного, национального, патриотического направления, которым проникнута вся немецкая школа». Особую важность, по словам Мусина-Пушкина, представляют такие школьные предметы, как история, которая помогла немецким студентам понять «исторические задачи немецкого народа». Германский опыт он противопоставлял российской ситуации, где «наше русское юношество не воспитывается в лучших национальных идеалах, в духе веры, преданности к престолу и отечеству, в уважении родной истории, родной старины и любви к историческому прошлому, выстраданному родным народом и составляющему потому его драгоценную культурную собственность» [37]. Другие вторили Мусину-Пушкину, сравнивая высокий уровень национального сознания и мобилизации в Европе с апатией и инертностью в России. Как писал один из них в 1910 году, «вся общественная жизнь Германии, проникнута национальным духом, которым, как воздухом, дышит гордая нация». «Что же мы видим в Англии? Проникнутые чувством глубокого уважения к своей тысячелетней истории, англичане высоко чтут своих предков, создавших такое мощное и великое государство; почитание старины и английских преданий возведено у них на степень священного культа» [38]. Тремя годами позже Н. Дмитриев писал, что проблема, по существу, заключается во введении в школах более последовательного и недвусмысленного исторического нарратива, ориентированного на подъем национального духа. В японских, французских и немецких учебниках национальное прошлое описано в одобрительных и вдохновляющих выражениях, тогда как в русских часто допускается двоякое толкование событий [39]. Однако подобные предложения одно за другим были отвергнуты чиновниками Министерства просвещения как предвзятые, несвоевременные или неуместные [40]. Причину неудач в продвижении национальной идеи видели также и в том, что далеко не все российские дети имели возможность пойти в школу. При этом большинство из тех, кто мог, бросали учебу, закончив всего пару классов. Таким образом, за эти годы они могли научиться только читать и писать по-русски — научиться «воображать», каково быть членом русского национального сообщества, через непосредственное соприкосновение с его историей, литературой или географией времени не хватало [41].

Но если в конце XIX — начале XX вв. содержание учебных программ и народный патриотизм были не более чем темами для философских рассуждений, то в августе 1914 года они превратились в проблемы значительной важности. Британский военный атташе, полковник Альфред Нокс, писал в своих мемуарах после Первой мировой войны, что у русских солдат отсутствует понимание целей, ради которых они сражаются, равно как и осмысленное чувство патриотизма, которое позволило бы им переносить превратности судьбы и большие поражения [42]. Ю. Н. Данилов, генерал-квартирмейстер Главного управления Генерального Штаба императорской армии, дал схожую оценку: хотя у русского крестьянина и присутствовало желание воевать, личная заинтересованность в происходящем на поле боя возникала у него, если только его родному краю угрожала опасность [43]. Генерал Н. Н. Головин дал, возможно, наиболее точную оценку духу, царившему в войсках во время войны:

«У наших западных друзей благодаря большей социальной зрелости народных масс, самый патриотизм был несравненно более осознан в массах. В этом отношении прав Ю. Н. Данилов сравнивая настроения нашего народа с настроением ребенка.

Политическое мировоззрение русской многомиллионной солдатской массы в первые годы войны всецело покрывалось формулой "за Веру, Царя и Отечество". … Русский патриотизм был … примитивен, он был — если можно так выразиться — лишь сырой материал, из которого в условиях культурной жизни и вырастают те более сложные виды "патриотизмов", которые можно было наблюдать во Франции, в Великобритании и в Америке» [44].

Нокс, Данилов и Головин заключали, что с точки зрения состояния боевого духа и национальной идентичности, русская армия была необычайно плохо подготовлена к изматывающей войне 1914 года. Два года спустя, в 1916 году, статья в журнале «Русская мысль» предупреждала: положение дел не изменилось. За год до революции русские по-прежнему страдали от «отсутствия в [русской жизни] сознательного начала национальности», что, по мысли автора, являлось следствием недобросовестной работы образовательных учреждений. Как утверждает автор, несколько преувеличивая, школа никогда «не старалась пробудить в своих воспитанниках любви к родине, любви к народу и не давала знание о России и русском народе» [45]. Тем не менее, нужно признать, что после начала войны царское правительство все-таки предприняло попытку выработать более точное и последовательное понятие о том, что значит быть русским. Однако ощутимого результата не последовало — слишком мало усилий было приложено, слишком поздно начата работа. Как следствие, карикатуры на немцев сделали больше для объединения империи, чем распространяемые в срочном порядке топорные нативистские, патриотические лозунги [46].

Принимая во внимание недоразвитость русского национального самосознания, один из историков недавно заметил, что неправильно называть события 1917 года русской революцией [47]. В самом деле, оглядываясь назад, становится ясно, что революционная политика этнического самоопределения получила гораздо больший отклик у нерусских народностей, населяющих бывшую империю, нежели у самих русских [48]. Свидетели событий в крупных российских городах даже опасались, что революционные толпы своими действиями разрушают собственные притязания на государственность. Ю. В. Готье, например, через неделю после революции сокрушался на страницах своего дневника: «Россию предают и продают, а русский народ громит, бесчинствует и буйствует, и абсолютно равнодушен к своей международной судьбе. Небывалый в мировой истории случай, когда большой по числу народ, считавшийся народом великим, мировым, несмотря на все возможные оговорки, — своими руками вырыл себе могилу в восемь месяцев. Выходит, что самое понятие о русской державе, о русском народе было мифом, блефом, что все это только казалось и никогда не было реальностью» [49].