На длинной скамье, покрытой красным сукном, поодаль от остальных, сидели Екатерина Сергеевна, Шауб и юноша лет восемнадцати, весь надломленный, будто согнутый пополам, с давно переставшими искать глазами и тусклым голосом, повторявший не то для себя, не то для своих собеседников, по крайней мере, в десятый раз:
— «Я жду неслышанных слов», — повторила Кэт. — Они должны быть прекрасными, поэтому вы их ждете, Олег[15]?
— Да, острых, нетронутых слов, — ответил мальчик, не сводя с нее глаз, тем же голосом. — Их скажет чужая любовница, но она уже моя…
— Это пошло и претенциозно. Зачем слушать? — на ухо Екатерине Сергеевне говорил Борис Николаевич.
— Нет, это другое, а не пошлость. Потом я вам объясню… Я тоже жду слов, но только слышанных и не раз… А то, что сейчас говорил Олег, понятно. Пусть он повторит, а вы слушайте и смотрите в ту комнату.
Там, на крохотной эстраде, оголенная блондинка, легко задрапированная зеленым шарфом, с онемевшим от белил лицом, потемневшими глазами касалась глаз своего кавалера, а он вдыхал ее раскрашенный рот. Танец то приближал их, то снова отдалял друг от друга… Стройный студент уже дерзко смотрел на свою даму, забыв, что это танец, звал ее взглядом и спрашивал: «Будешь ли моей?» А тягучая музыка опять приближала их и руки ее отвечали: «Твоя, может быть…»
— И у Олега в душе сейчас «танго»[16]. Вот оно: «к ним путь сам укажу» и мечта о чужой любовнице, вот эти па воплощают ее, — словно поясняла Кэт.
Оборвался танец и кто-то стал просить петь; теперь чуть слышно доносилось к ним: «Я ехала домой…»
Они откинулись к стене и пили красное вино.
Несветская, Баратов, Извольский и еще какие-то чужие и знакомые люди шумно перешли в эту же комнату.
Шауб пожал руку Кэт, будто прощаясь с тишиной.
— Ну, когда начинается цыганщина, это совсем невмоготу, — говорила Несветская и ждала сочувствия своему возмущению.
— Да, марка невысокая, — подхватил Извольский, наливая в стакан шампанское из бутылки с желтым этикетом.
— Это ужасно, из подвала искусства делают какой-то кафе-шантан. Эти пошлые песни… — волновался молодой человек с громадной, в виде сердца, мушкой у губы.
— А танго, вот такое, это тоже искусство? — зло спросил Баратов.
Кэт стояла под аркой и увидела, как два мальчика целовались в углу у камина…
— Жутко здесь сегодня; поедем домой, Владимир, — попросила она мужа.
Рассвет ушел давно и солнце поднялось во весь рост, когда Баратовы очутились у себя.
— Прошла ночь, а как будто ее и не было! И спать не хочется и откуда-то явился прилив сил. Пошла бы и ходила бы целый день до вечера…
— Я надеюсь, Кэт, что вы этого не сделаете? — почти робко, не уверенный в ее словах, спросил Баратов. И, не дождавшись ответа, продолжал:
— Кэт, больше трех дней я не вижу и не слышу вас. Вы уходите с какой-то затаенной печалью и со мной ни слова. Что же еще нового произошло? Ведь я больше не мешаю и мы, кажется, и не видимся, но я знаю, что мы стали чужими.
— Я рада, что вы, наконец, примирились, нет, вернее, поняли мою любовь к внешней свободе. Собственно, то, из-за чего у нас происходили недоразумения. Но неужели вы еще не понимаете, что душа всегда должна быть свободной, что без нее нет ни любви, ни счастья жизни? Вот теперь вам мерещится, что я таю печаль, и вы хотите знать, что я думаю… Даже когда я говорю с кем-нибудь, ваш взгляд давит меня: вы так силитесь прочесть самую мудрую и трудную книгу, забывая, что душа другого всегда написана неведомыми иероглифами.
Холодные, блестящие глаза Кэт на минуту засветились теплотой, которая была так несвойственна им, но преображала ее в кроткую и нежную. Она подошла к нему близко-близко, как давно не подходила. Ей стало жаль его, как наказанного мальчика.
— Кэт, дорогая, ну скажи, что ничего нет! Что это так, что у нас нервы расстроены всеми танго, поэзами, городом, что все это болезнь мысли… Я люблю тебя, вернись ко мне… люблю, люблю… Ты жена моя любимая.
И Баратов порывисто целовал ее.
— Была женой и больше не буду! Не суждено быть ею.
15
16
«Достаточно было кому-либо, подойдя к роялю, взять несколько тягучих аккордов, возвещавших неизбежное в том сезоне танго, чтобы Маринетти, сразу стряхнув с себя сонливость, разразился громовой речью.
За десять дней до приезда в Россию он выпустил манифест „Долой танго и Парсифаля!“ и теперь цитировал из него на память наиболее хлесткие места.
— Обладать женщиной — не значит тереться об нее, а проникать телом в тело! — грозно выкрикивал он.
— Вставлять одно колено между ляжек? Какая наивность! А что будет делать второе? — обращался он к окаменевшей паре, только собиравшейся стать в позицию.
Сраженные такими афоризмами, самые отъявленные тангисты примерзали к своим стульям» (с. 489–490).