Ворд не давал высыхать бокалам. Агата не отставала от мужчин.
Бертон взглянул на часы.
– Пора отправляться в другие места.
– Поедемте, – согласилась Агата. – Начало ночи многообещающе…
На старой джонке, стоявшей на мостках боком к каналу, начинался ранний трудовой день.
Первым проснулся одноглазый дрозд, заменявший будильник. Он открыл глаз, вытянул отсиженную за ночь правую лапку и деловито посмотрел вверх. Может быть, он проснулся раньше времени? Небо позеленело достаточно – сомнений не было: начинался рассвет. Дрозд встал, встрепанный от сна, и пустил первую утреннюю трель: «Я уже встал – вставайте и вы».
Самым чутким из всех обитателей джонки был корзинщик Син. Он просыпался вместе с дроздом.
И Син и дрозд спали в верхнем этаже в шалаше из сплетенных Сином циновок. Тут же помещался уличный певец Ма, которому спина собаки заменяла подушку.
Слепой Ма подымался вслед за Сином. Его будил не столько дрозд, сколько блохи и едкий дым, заползавший в шалаш от дырявой жаровни, на которой Син кипятил чай. Ма сердито толкал собаку, прекращая пинком собачье блаженство. Собака зевала, расправляя язык и сопровождая зевок чуть слышным поскуливанием.
Последним продирал глаза рыбак Нон, спавший по привычке в обветшалом трюме. Син просовывал в трюм бамбуковый шест и выуживал оттуда заспавшегося рыбака.
Нон открывал глаза неохотно: ему жаль было расстаться с волшебными снами, которые навевал благодатный опиум. Старый рыбак пристрастился к иллюзиям, пробиравшимся по мундштуку бамбуковой трубки в его тосковавший по наркотикам мозг.
Днем, не разгибая спины, он закидывал в Вампу свои сети, рискуя быть опрокинутым катерами, не обращавшими внимания на дряхлый сампан. В сети попадалось мало рыбы. Испуганная грохотом лебедок и бурлением пароходных винтов, рыба уходила ближе к устью, куда пробраться у Нона не было сил. Он еле двигал веслом вдоль набережной, счастливый, когда в сети попадала пустая жестянка или оторванный от берега рак. Он не брезговал ракушками и водорослями, пробками, щепками, гнилыми тряпками, напоминая старьевщика, роющегося в мусорной куче. Всякая мелочь шла на пользу: ракушки и водоросли употреблялись в пищу; высушенные пробки продавались уличным докторам; тряпки умягчали рыбацкое ложе.
Нон не ленился шарить по реке: после удачной ловли его ждала награда – несколько затяжек маковой смолы, полученной за копперы[51] на знакомом лотке. Маковая смола творила чудеса. Недаром рыбак забирался в берлогу! Он законопачивал выход циновкой, оберегая каждую выпущенную струйку и, улегшись на тряпки, начинал курить.
Ночь приносила сладкие обманы… Нон переселялся во дворцы и павильоны гейш. Получал во владения целые земли; обжирался самыми лакомыми яствами, хозяйничал в лавках, ломившихся от товаров… пока равнодушный бамбуковый шест не возвращал его к нищей действительности.
Син, Ма и Нон владели джонкой. Пять лет назад они вместе нашли ее на берегу, выброшенную тайфуном.
Приятели поставили джонку на мостки; одноглазый дрозд, привязанный за ногу, начал петь над каналом.
Скоро рыбаки, проезжавшие мимо, и соседи-лодочники привыкли к птице и назвали жилище трех друзей «джонкой с одноглазым дроздом».
Постепенно джонка получила отделку. Вырос шалаш, сделанный руками Сина; Нон натаскал тряпок; Ма принес блох и скрипку.
Два этажа были слишком велики для хозяев, и они решили сдавать свободное место бедноте, искавшей дешевого крова. «Джонка с одноглазым дроздом» превратилась в постоялый двор.
Консульства, выстроившиеся дальше по берегу, и особняки, помещавшиеся напротив, не различали джонку в муравейнике лодок, придававших каналу «живописный вид». Но джонку с дроздом хорошо знали кули.
Молодые крестьяне, мечтающие о карьере рикш; больные текстильщики, мечтающие о смерти; бродячие учителя и безвестные агитаторы; нищие, безработные портовые грузчики находили на джонке радушный прием.
Каждый жилец оставлял память: деревенский парень – зеленого сверчка; грузчик – ярлык от виски с забавным старичком, шагающим с тросточкой; агитатор – портрет Ленина; бродячие учителя – изречения, написанные малярной кистью на иностранных газетах, подобранных на улице. Одно из таких изречений, удостоившееся бамбуковой рамы, встречало входящих своей мудростью: «С простой водой, неприхотливой пищей, с руками, подложенными вместо подушки, также можно изведать счастье». Шестидесятилетний Син, укладываясь на кулак, неизменно повторял эти слова.
Чен жил на «джонке с дроздом» неделю. Полицейские, шнырявшие в рабочих кварталах, загнали его сюда. Здесь, под боком английского консульства, с видом на набережную, полную полисменов, он чувствовал себя в безопасности. На рассвете Нон отвозил его к докам, а вечером он возвращался с рабочими, проплывавшими мимо в тяжелых лодках.
За короткое время Чен сдружился со всеми жильцами джонки, особенно с Ноном. Рассказы Чена о Советской России вызывали в Ноне восторг и удивление. Один только слепой Ма был упорен в своем упрямстве – «так как люди не могут жить сотни лет – глупо думать о том, что будет через тысячелетие». Ма, не знавший ничего, кроме мрака, был настроен печально.
Вечером, вернувшись после утомительного дня, он долго молчал, тяжело вздыхая. Но рис и чай возвращали ему силы. Он брал свой «хуцин»[52] со смычком, зажатым между двух струн, и начинал жаловаться. Любимой его песней была «Рыбаки и ласточки».
– «Утром и вечером, в молодости и в старости, – заводил он высоким дрожащим голосом, – та же лодка и та же река…»
По набережной метались автомобили. Вдали полыхало зарево реклам. Телеграфные провода гудели, нагруженные телеграммами. Одноглазый дрозд ерошил перья, собираясь на боковую.
– «Тысячи дней рождаются и проходят, – уныло продолжал Ма, – но все они в тумане и мгле… Каждая ночь напоминает предшествующую. Каждый день, как лодка на берегу… А вот – ласточки, – неожиданно оживлялся Ма, – они собираются в стаи и улетают…»
Голос его снова срывался в безнадежность и он заканчивал, вздыхая словами:
– Они счастливы… Они улетают…
Эта песня пользовалась любовью стариков и бродячих учителей. Первые слышали в ней эхо своей жизни; учителя находили утерянные современностью классические красоты. Чен не находил в песне самого главного – современности.
Современность! Это были упорные забастовки, заставлявшие предпринимателей бояться рабочих; рост профсоюзов; воззвания, которые приходилось разносить в корзинах; ночные собрания на чердаках; выпущенный из котлов пар на сопротивлявшихся заводах.
Зелень неба светлела. День спешил вместе с рабочими, торопившимися к своим станкам.
Черный дрозд уже несколько раз успел крикнуть: «Чифан»[53] – единственное человечье слово, покорившее его своей значительностью.
Ма, ворча, натирал канифолью смычок; Нон возился внизу, убирая лохмотья.
По набережной летели стремительные автомобили: гуляки продолжали веселую ночь.
Чен смотрел на канал, наполнявшийся приливом, который быстро поднимал осевшие лодки.
В глубине шалаша раздавался кашель.
– Ты сегодня опять поедешь? – вылезая из трюма, спросил Нон.
Чен, к которому относился этот вопрос, молча кивнул головой.
– Не бережешь ты голову!.. – вздохнул Нон.
– А зачем ее беречь? – рассмеялся Чен.
– Чтобы дольше жить?
– А зачем дольше жить?
Нон был повержен в недоуменное молчание.
– Вот видишь, ты и не знаешь! Слепой Ма вмешался в разговор.
– Я не вижу твоего лица, но ты беспечен, как дрозд… Мудрый не спрашивает, зачем он живет.
– У каждого человека своя мудрость, Ма! – воскликнул Чен. – Твоя мудрость жить, не видя радости. А моя мудрость жить, не жалея головы. С задней кормы донесся голос Сина.