– Берите чашки. Рис готов.
Чен пошел за чашками.
– Хотел бы я видеть этого парня, – сказал Ма. – Он или дурак или большой мудрец!
Собака, разыскивавшая по берегу завтрак, вернулась с прогулки разочарованная.
– Чифан! – зашепелявил дрозд.
Собака посмотрела на дрозда и облизнулась.
Чен принес поднос с чашками и палочками; Син – закоптелый котел с рисом.
Котел был большой; рис лежал на самом дне. В синей чашке плавали поджаренные улитки.
– Чифан! – торжественно объявил Син.
Все уселись вокруг котла на цыновках.
– Давно я не слышал хороших изречений, – с сожалением заметил Син, раскладывая рис по чашкам.
– Больше забастовок – больше рису кули, – сказал Чен. – Разве плохо?
– Твои изречения очень просты, – ответил Син. – Им недостает фантазии!
– И не надо! – воскликнул Чен. – Зачем подкрашивать жизнь фантазией?! Надо делать жизнь такой, чтобы не нужно было искать утешения в мечтах.
– Такой жизни нет, – возразил Ма.
– Есть! – крикнул Чен. – А если нет, то будет! И сделают эту жизнь кули.
– Кули, – Ма щелкнул палочками, – существуют тысячи лет, и ничего для себя не сумели сделать. Недаром слово «кули» означает – «горькая жизнь».
– Раньше не умели, а теперь сумеют. Тысячи лет кули спали в лодках, думая, что для них нет лучшей постели… Тысячи лет кули умирали с голоду, думая, что для них не найдется рису… Теперь они почувствовали свою силу, и «горькой жизни» больше не будет!
– Сладкая жизнь приятнее горькой, – сказал Нон. – Много риса лучше, чем мало… Теплый «кан» милее холодного трюма…
– Будет и сладкая жизнь, и теплый кан, и рис. Но все это нелегко дается. Нужно много борьбы, много усилий… Немало голов упадет на землю прежде, чем наступит полная победа…
Ночь была совсем на исходе. Канал налился тяжелой водой. Лодки, переполненные рабочими, проплывали мимо.
Дрозд, съевший свою порцию риса, радостно приветствовал сытый день. Ма привязывал к ошейнику длинную веревку. Нон снимал с крыши просохшие сети. Из глубины шалаша снова донесся кашель.
– Вставай, Тяо, – сказал Син.
– У меня нет сил… – послышался прерывистый топот, – я еще полежу…
– Разве Тяо сберег свою голову! – с горечью воскликнул Чен. – Ему девятнадцать лет, а он прикован к постели. Два года проработал он на спичечной фабрике, и уже ядовитый фосфор сжег его легкие. Он рассовал свою жизнь по спичечным коробкам, и она потухает с каждой спичкой.
Нон, перекинув на руку сети, тихо побрел к своему сампану.
– Нет! – горячился Чен, – мы не должны бояться! Каждая минута страха – наша гибель!
– Скорее, Чен, – донеслось с лодки.
Чен снял с колышка потрепанную кепку и весело свистнул, проходя мимо дрозда. Дрозд ответил протяжной трелью.
– Два дрозда, – проворчал Ма, нащупывая палкой дорогу. Сампан черепахой полз по каналу. Чен лежал на дне лодки, накрытый сетями.
– Ты говоришь, – юля веслом, удивлялся Нон, – что в России нет теперь мандаринов?!
– Нет мандаринов, – глухо донеслось из-под сетей.
– А кто же живет во дворцах?
– Такие люди, как мы с тобой…
– Как я! – зажмурился Нон и чуть не слетел в воду: сампан задел за ферму моста.
– Цхао!.. – растерянно выругался старик.
Сампан проскользнул под мостом и, выйдя на реку поплыл вниз по течению. Шаланды и катера угрожали со всех сторон. Нон замолчал, поглощенный заботами. Молчал и Чен. Сквозь квадраты сетей виднелось клетчатое небо.
Река шумела и сотрясалась. Пароходы кипятили воду винтами. Вытянутые руки кранов несли полные пригоршни ящиков. Мелькали белые трубы военных судов. Через борт летели прохладные брызги.
Сампан стукнулся носом о берег.
– Вылезай! – услышал Чен. – Никого нет… Он сбросил сети и вскочил на ноги.
– Спасибо, Нон. Вечером увидимся… Чен спрыгнул на берег и зашагал к докам.
Стальные дятлы звонко долбили кору пароходных обшивок. Обвивали железо гремучие цепи.
Чен вошел в узкий проход между заборами. Каменный ствол трубы обозначил фабрику: он слегка дымился. В заборную щель был виден безлюдный двор. Ухватившись за верхнюю доску, Чен перелез через забор.
«Надо снять с работы последних кочегаров…» – Чен направился к фабричным корпусам. Добравшись до них, он начал красться вдоль стен в машинное отделение. Мерное посапывание котлов делалось все явственней. И вдруг неожиданно, совсем рядом – громкие японские голоса.
«Надсмотрщики!» – Чен прижался спиной к стене. Из-за угла показались три фигуры; они шли по диагонали.
«Пройдут», – с облегчением подумал Чен и осторожно заскользил вперед. Когда глаза его уткнулись в спины японцев – под ногами захрустело стекло. Надсмотрщики быстро обернулись. Чен прыгнул в машинное отделение.
– Мамандэ, мамандэ![54] – закричали надсмотрщики, бросаясь вдогонку. В машинном отделении было светло.
– Туши свет! – крикнул Чен, пробегая мимо кочегара. Кочегар, узнав Чена, протянул руку к выключателям.
Однако надсмотрщики опередили его. Они тоже узнали Чена и, выхватив револьверы, дали залп. Две пули настигли Чена. Одна ударила в спину. Другая прокусила затылок.
Свет мигом потух в глазах Чена.
С утра яростное солнце нагревало воду и, когда пришел вечер, мутная Вампу дымилась котлом исполинской прачечной, в котором вываривалось белье целого города. Серые паруса останавливавшихся для ночлега джонок сползали с мачт тяжелыми простынями. Похожий на мыльный пар туман, поднявшись с реки, оседал на набережной, наполняя улицы и дома влажной духотой.
В особняках и отелях сеттльмента назойливо жужжали электрические веера. Мужчины в белых костюмах пили виски со льдом. В креслах томились разморенные жарой дамы, проклинавшие шанхайский май, портивший платья с бесцеремонностью настойчивого любовника. Неутомимые танцорки и девушки из мюзик-холлов приводили в порядок тела, обливаясь одеколоном и тщательно засыпая пудрой предательский пот. По Банду врассыпную носились автомобили, удиравшие за город на асфальтовые луга Рубикона и в овеянные морским ветром ущелья Вузунга.
Сампан старого Нона тихо полз по реке. Он вез печальный груз – тело убитого Чена, с большим трудом вырванное из рук фабричной полиции. Администрация хотела убрать труп, но рабочие настояли, чтобы тело оставалось нетронутым до прибытия родственников.
У Чена не было в Шанхае никакой родни, и старому лодочнику Нону пришлось превратиться в мнимого дядю. Нон успешно справился с ролью. Он с таким жаром призывал проклятия на голову убийц, что полицейские поспешили избавиться от крикливого старика, выдав ему останки теперь уже не страшного революционера.
Едва шевеля кормовым веслом, озабоченный Нон двигал к городу пловучий катафалк. Навеки замолкнувший Чен лежал на скомканных сетях. По берегам тянулись горящие огнями заводы, торжественные, как факельная процессия, провожающая покойника. Электрические станции, верфи, пристани оглашали воздух скорбными вздохами машин и похоронным звоном железа. Дальше сияла набережная, изрубленная молниями реклам. Из сада, спускавшегося к реке, доносился протяжный плач гавайских гитар…
Сампан на минуту остановился и, чуть пошатнувшись, вошел в канал.
На джонке с дроздом было больше света, чем обычно. Насаженный на бамбуковый шест фонарь горящей ладонью разгребал мрак.
Джонка готовилась к приему Чена.
– Я говорил парню: не сносить головы, – укоризненно бормотал слепой Ма. – Нечего было совать нос в чужие дела…
Юн, ждавший вместе с другими товарищами прибытия тела Чена, живо обернулся в сторону слепого.
– Теперь нет чужих дел, дед! Прошли те времена, когда у нас было одно дело – слушать и молчать. Теперь мы хотим строить жизнь в Китае так, чтобы всем было хорошо.
– Всем хорошо! – недоверчиво повторил Ма. – Как это так? Всегда водилось, что одним легко, а другим тяжело… и вдруг – всем хорошо…
– Мало ли что водилось! – воскликнул Юн. – А мы выведем.