Лю сидел неподвижно у раскрытого в сад окна. Он слышал только биение своего сердца…
Оратор раскачивался над толпой, как язык бьющего в набат колокола.
– Клянитесь добиваться наказания виновников!.. Клянитесь не прекращать борьбы, пока не будут освобождены арестованные!..
Внезапным движением оратор выхватил нож и отсек на правой руке конец указательного пальца… Окровавленный палец брызжущей кистью забегал по полотну.
«Клянемся бороться до конца» – кричали с плаката неистовые буквы.
Город наполнялся китайцами, гнев которых начинал обжигать изнеженную кожу сеттльмента.
Вагон трамвая, свернувший на Нанкин-род, внезапно остановился.
Толстая дама, съехав с кожаного сиденья, упала на грудь сидевшего напротив господина. Подбежавший полицейский взглянул на переднюю площадку: медная ручка брошенного мотора поднималась вверх оттопыренным пальцем. Пассажиры по привычке подняли крик, но ругать было некого: вагоновожатый и кондуктор затерялись в возбужденной толпе.
Напрасно директора банков спешили превратить клерков в солдат. Еще и еще, обгоняя друг друга, подходили путунгские, вузунгские, чапейские кули. Выпрямленные немытые шеи подпирали скованные решимостью желтые лица. Дерзкий и угрожающий блеск прорывался сквозь щели сдавленных глаз. Из хижин, более похожих на норы, чем на жилье, выползали люди-черви, люди-кроты, стихийно вырастающие в людей.
– Дорогая Агата, я непременно должна вас видеть… Я звоню снизу… Я в отеле…
Фей вбежала в комнату с чемоданчиком в руке, встревоженная и растерянная.
– Что делается, что делается! Я не могу оставаться дома. Я боюсь. Лю куда-то пропал. По саду ходят солдаты с ружьями – ищут сына нашего садовника, который, представьте, оказался главным коммунистом! Кто знает, не зарыл ли он где-нибудь бомб? Вдруг они взорвутся! Ужас! Я захватила свои драгоценности и решила поселиться в вашем отеле…
Агата спокойно взяла из рук Фей чемодан, поставила его на стол и усадила Фей в кресло.
– Не волнуйтесь, – ничего страшного. Полиция переловит коммунистов, и все успокоится. Мистер Ворд только что мне звонил. За два дня арестовано шестьсот человек. Шанхай сразу избавится от разбойников.
– Неужели? – повеселела Фей. – Как я рада! После бестактного появления студентов и кули на Нанкин-род мне стыдно своего происхождения. Я отдала бы полжизни, чтобы не быть китаянкой. Воображаю, как недоволен мистер Бертон и другие иностранцы! А вдруг они настолько рассердятся, что возьмут да и уедут отсюда! Кому охота испытывать неприятности в чужом доме!
Агата закурила сигарету.
– Вам нечего бояться. Иностранные друзья не покинут Китай в беде. Кули ведут себя плохо, но никто не сомневается в вашей воспитанности. Очень хорошо, что вы решили поселиться в отеле. Сейчас мы выпьем чего-нибудь.
Агата позвонила.
– Здесь вам не придется беспокоиться. В дверь постучали.
– Да, – крикнула Агата.
Вместо ожидаемого боя вошел управляющий.
– Печальная новость, мисс Гаррисон, – начал он смущенно. – Час тому назад забастовала вся наша китайская прислуга. Я мобилизовал своих помощников и клерков и очень прошу вас отнестись снисходительно к их работе: они ведь новички и могут не угодить.
– Коктейль я могу получить?
– Боюсь, что коктейля мы не можем вам приготовить.
– Тогда пришлите нам ликеры и вермут, мы сами будем себя обслуживать.
Через несколько минут раздался стук. Вошел застенчивый юноша с двумя большими эмалированными ведрами.
– Я просила ликеры, – сказала Агата.
– Я сначала принес ведра, – ответил юноша. – Городской водопровод каждую минуту может прекратить работу, и тогда вы останетесь без воды. Пока вода идет, надо сделать запас.
– Однако! – воскликнула Агата. – Дело, кажется, начинает становиться серьезным.
– Очень, – печально согласился юноша. – Трамваи почти перестали ходить, а у тех, что ходят, кули перебили все стекла. Но самое скверное – забастовка торговцев. Город остался без продуктов. Сегодня на обед будут одни консервы.
Фей вскочила с кресла и подошла к Агате.
– Мне так неприятно… Я боюсь, что у вас останутся о Шанхае слишком плохие воспоминания.
– Такие неприятности могут случиться везде, – сказала Агата. – Наш век полон неожиданностей…
Клерк наполнил ведра и пошел за напитками.
– Я хочу позвонить мистеру Бертону.
Фей подошла к телефону и сняла трубку. Станция не отвечала.
– Что такое? – забеспокоилась Агата. – Недоставало, чтобы испортился еще и телефон!
Вошел клерк-бой, неся бутылки под мышкой.
– Простите, я нигде не мог найти подноса. А стаканы еще не успели вымыть…
– Телефон не действует, – встретила его Агата. – Вы не знаете, почему?
– Только что забастовала телефонная станция.
– Приятная жизнь! – воскликнула Агата. Раздался стук в дверь.
– Да, да…
Вошел управляющий с корзинкой.
– Разношу свечи, – сказал он уныло. – Пока электростанция работает, но неизвестно, что будет вечером…
– Надо пойти посмотреть, что делается на улице, – вскочила Агата.
– Ничего веселого, мисс Гаррисон. Магазины закрыты. Все иностранцы превратились в солдат. Никогда Шанхай не знал таких дней!
– Все-таки на улице веселей…
– Поднимитесь лучше на крышу отеля. Там есть публика. Оттуда все видно.
– Пойдемте, Фей, – сказала Агата, – стены начинают нервировать.
Матрос в белой клоунской шапочке, надетой на левое ухо, передал Бертону пакет с надписью «Strictly private»[55]. Начальник крейсера «Трафальгар» сообщал консулу, что стоящие на рейде суда «Его Величества» готовы принять на борт английских резидентов в любой момент.
«Нужно уведомить всех британцев», – равнодушно подумал Бертон. Мысль о бегстве из Шанхая не поразила консула своей необычностью. Сорок восемь часов произвели большой переворот в психологии сеттльмента.
Телефонная связь то и дело обрывалась. Беспокойно трещали звонки. Иногда доносилась торопливая речь, переходившая в несвязное горячечное бормотанье.
Консульство напоминало больницу умалишенных. Беспрерывно хлопали двери, вбегали запыхавшиеся люди в парусиновых футбольных трусах, в стальных шлемах. Это были сыновья банкиров, клерки, молодые инженеры, чиновники муниципалитета и таможни.
Трамвайные вагоны разбивал неожиданный паралич. Моторы плохо слушались неопытных волонтеров-вагоновожатых; вагоны то едва волокли колеса, то неслись по рельсам с неудержимой быстротой.
Жизнь порта совершенно замерла. Доки окоченели; перестали дымиться трубы; пароходы входили в широкое горло Вампу и застревали в нем.
Военные суда спешили со всех портов, вырастая вдоль набережной стальной оградой. Длинные пальцы пушек угрожающе тянулись к берегам.
Но берега, не обращая внимания, останавливали машины, гасили топки, поднимая бурю вокруг растерявшегося сеттльмента.
Чапей, Нантао, Лунхва, Вузунг – медленно наступали. Фанзы словно тронулись с мест, смешались с толпой и тоже пошли в атаку.
Полицейские сбились с ног, гоняясь за уличными ораторами. Митинги возникали на каждом шагу, рассыпались при появлении полиции и опять собирались сзади, с боков или на том же самом месте.
Студенты вырастали неожиданно, как привидения, зажигая толпу и снова проваливаясь сквозь землю. Их принимали дома, лавки, харчевни, парикмахерские. Арестованные шли, выкрикивая революционные лозунги, укоряя тех, кто еще не присоединился к движению. В полицейских участках не хватало камер. Восставшие массы бурно выражали свой гнев.
Спарк второй день не заходил в свой отель. Он слонялся в толпе, захваченный ее покоряющей мощью. Китайские кварталы захлестывали, как прибой. Нанкин-род, утративший спокойствие, превратился в каменную западню, наполненную одуревшими от ужаса крысами. Взрыв, грянувший в китайских кварталах, оглушил сеттльмент: улица за улицей падала в обморок.