Все произошло быстро. Похороны в Бронксе. Он даже не злился на других Монтойя за то, что они не оставили своих дел, чтобы появиться. Ему было все равно, пока с ним была Маримар. Через год после своего совершеннолетия он подделал все необходимые подписи и солгал о своем возрасте, чтобы они с Маримар не потеряли квартиру и не были вынуждены жить в приемных семьях или вернуться в Четыре Реки.
Его желание стать художником превратилось в желание выжить. Все говорили, что Нью-Йорк – для творческих людей, для художников, но это был полустертый след прошлого. Нью-Йорк теперь был прибежищем не художников, а стали, стекла и судебных процессов, квартир в Центральном парке стоимостью в пятнадцать миллионов долларов, которые пустовали круглый год, домов-призраков, домов-убежищ от налогов. Художников было как крыс в метро, с той лишь разницей, что у крыс в метро еда была бесплатной. Нью-Йорк потрошил художников, использовал их в качестве пищи, высасывая их жизненную силу, чтобы усилить свое волшебство.
Так что он стал бухгалтером, и с этим у него все было в порядке, понимаете? В этом не было ничьей вины, только его. Ни Нью-Йорка, ни мамы, ни бабушки, ни других родственников, ни магии. Все всегда возвращалось к магии. Как могло то, чего у него никогда не было, оставить жажду, которую ничто другое не могло утолить?
Когда он танцевал в одиночестве в кабинете, кроваво-красное солнце опускалось за облака, полосы неистового розового и оранжевого создавали иллюзию пожара за долиной. За последней песней пластинки последовала пустота. Иногда он задумывался, а не так ли звучит загробная жизнь? Те несколько секунд в конце винила, где есть звук, но нет музыки, только треск. Он раздвинул пластинки и нашел ту, что любила Орхидея, на которой были записаны pasillos[21] и которую она ставила, может, раз в пять лет, и слушала, сидя на качелях на веранде со стаканом бурбона и солевой маской на лице. Его мама говорила, что это музыка, которую люди слушают, когда хотят погрустить, и тогда Рей не мог понять, почему кто-то хочет быть грустным. Но теперь он меланхолически танцевал в коридоре. Входная дверь оставалась открытой. Теперь он мог слышать ночь, раскаленный шепот, который раздался только раз после смерти отца. Он слышал звезды.
Или это были сверчки?
Рей прошел в гостиную, где Гастон, Пенни и Хуан Луис накрывали на стол, а Орхидея, улыбаясь, слушала музыку. Он взял красную керамическую тарелку с золотыми точками. Вся посуда была разной, будто взятой из нескольких сервизов.
– Осторожнее! – предупредила Пенни, расставляя по центру засушенные цветы в вазах из цветного стекла. – Я еще не закончила.
Орхидея повернула голову в сторону Рея; движение было медленным, как будто ей было больно.
– Налей мне выпить, niño mío[22].
Рей не был маленьким мальчиком, но подумал, что все в порядке, пусть он будет ее маленьким мальчиком до конца ночи. Навсегда. Он подошел к барной тележке и приготовил напитки им обоим.
– Чем ты будешь травиться сегодня вечером, mamá Орхидея?
– Бурбоном, чистым.
Он щедро налил в два стакана, и бабушка взяла свой. За то время, пока он прибирался в кабинете, корни Орхидеи разрослись, стали толще. Она была похожа на русалку, со сросшимися ногами, но не под чешуей, а под корой.
– Это больно? – спросил он.
– Не больнее, чем при родах, – ответила она.
Рей чуть было не сказал, что это похоже на рождение себя самой, но образ был так отвратителен, что он удержался.
– Как твоя живопись? – спросила Орхидея.
– Я ничего не делал с тех пор, как послал тебе картину, – сказал он, переводя взгляд на ту, что висела над камином. Ему казалось, что она положит картину в сарай или куда-нибудь в этом роде. Забавно, что Орхидея спросила об искусстве, о том, чего он годами не позволял себе хотеть.
– Я очень ее люблю. Напиши еще одну.
Речь шла о портрете Орхидеи – он изобразил ее в юности. У нее были длинные вьющиеся волосы, и она была в белом платье. В одной руке рыба, в другой – сеть. Он нашел такую фотографию между страницами ее любимого романа. А теперь задавался вопросом, не она ли позволила Рею найти ее, как Маримар – фотографию отца?
– На работе сумасшедший дом, – сказал он в качестве объяснения. – А это была случайность.
Она мрачно рассмеялась.
– Случайность? Или ты не мог себя удержать?
Рей пожал плечами. Он вспомнил, как больше недели рисовал картину, запершись в своей комнате летом после первого курса в колледже. Ему было дурно от адреналина, глаза покраснели от бессонницы. Маримар была готова выломать дверь, но он сказал, что с ним все в порядке. Он ел то, что она оставляла у его двери. Когда он вышел, картина была готова, после чего он проспал неделю и сказал, что больше никогда.