– По кадрам? – переспросила Маримар, и в ее голосе прозвучала робкая надежда.
– Дайте мне минутку! – воскликнул он и умчался в соседнюю комнату.
– Давно я не видела его таким счастливым, – заметила Ана Крус.
– Он рад не нам. Хотя не исключаю, что рад. Но он определенно рад видеть тебя. – Рей ткнул в нее пальцем.
Рианнон улыбнулась от уха до уха. Ее роза потемнела и стала розово-красной.
– Ты явно ему нравишься.
Лицо Аны Крус сделалось красным, как роза Рея.
– Ах ты sinvergüenza[43]!
– Наглец, зато честный, – ответил Рей.
– Мы немного не в своей тарелке, – добавила Маримар, продолжая изучать экспонаты. Она наклонилась, чтобы заглянуть в глаза чучелу русалки, являвшему собой скелет человека, каким-то непонятным образом сросшийся со скелетом акулы.
Они купили в переднем помещении несколько комиксов для Рианнон, и полчаса спустя профессор Агилар вернулся с катушкой старой кинопленки. Вставив ее в проектор, он выключил свет, и начался показ.
Сцена, заснятая местным телевидением, шла без звука. У репортера были нелепые усы и такой же нелепый тускло-коричневый костюм, какие в пятидесятые годы носили, похоже, все. За его спиной виднелся цирковой шатер в черно-белую полоску, натянутый на двух шестах. Огненный рот прогрыз себе путь из шатра наружу. Артисты и зрители спасались бегством, а допотопная пожарная машина пыталась потушить пламя. Клоуны и конюхи бежали за ведрами с водой. Растаявший грим придавал их лицам гротескную печаль и страх. Одни хватали своих детей, другие мчались без оглядки. Дым клубился, обретая форму, словно огонь был живым существом. Его ярость была неподдельной. Перед самым концом сцены перед камерой пробежала женщина. У всех, кроме Кеннеди Агилара, перехватило дыхание.
– Это моя мать! Она никогда не рассказывала, что в тот день была там, – сказала Ана Крус. Она поднесла руки к лицу и в ужасе прижала ладони к щекам.
Этот жест всегда удивлял Рея. Как будто, схватившись за свое лицо, можно было отогнать ужасное прозрение. Как будто этот жест не позволял тебе развалиться на части.
Наблюдая за своей прабабушкой, Рей догадался, что она выкрикивает имя своей дочери.
– Как там оказалась твоя мать? – спросил профессор у Аны Крус.
Он тряхнул в недоумении головой и включил свет. Ана Крус недоверчиво смотрела на экран. Все как один отказывались верить в то, что открылось их глазам. Взяв принесенную с собой афишу, Маримар указала на молодую женщину, сидевшую верхом на полумесяце:
– Она пришла туда, чтобы увидеть свою дочь. Нашу бабушку. Божественную Орхидею.
Теперь настала очередь профессора испытать потрясение.
– Позвольте мне присесть. Поразительно! Поистине, это мое самое невероятное открытие. Потомки «Феерического Лондоньо»! На сбор всей этой информации я потратил годы. Видите ли, это моя страсть.
– Что вас так удивляет? – спросила Маримар.
– В тот страшный день пожар унес множество жизней. Орхидея считалась погибшей, хотя ее тело так и не нашли. И ее мужа, разумеется, тоже.
– Разумеется, – повторил Рей.
– Ее муж тоже работал в цирке? – спросила Татинелли.
– Работал в цирке? Вы действительно не знаете?
Профессор снял очки и протер их носовым платком. Радостно улыбаясь, он прошел двадцать шагов в другой конец комнаты и быстро пролистал черный альбом на витрине.
– Вот они! Боливар Лондоньо III и Божественная Орхидея Лондоньо.
Он отступил в сторону, позволив маленькой семье собраться вокруг. Они как будто заглянули в прошлое. Волосы Орхидеи были стильно заколоты сзади в элегантный пучок с брошью сбоку. Простое свадебное платье с кружевными рукавами, приталенное и юбкой в пол. Даже на старой фотографии можно было разглядеть на ткани изысканный узор из бусин и жемчуга. Орхидея держала в руках букет роз, сверкая загадочной улыбкой.
– Черт! – воскликнул Рей. – Ее первый муж был таким сексуальным.
Маримар шлепнула его по уху.
– Это неуместно!
– Я замужняя женщина, – сказала Татинелли, – но он просто красавчик.
Ана Крус махнула рукой. Как бы то ни было, они не могли не признать: Боливар с Орхидеей были сногсшибательной парой. Судя по переливу ткани, костюм Боливара был бархатным, скроен по фигуре, безупречной, как у римских статуй. Тугие завитки его волос, слишком длинных для его возраста, выбивались из-под цилиндра. Он тоже улыбался. Улыбка предназначалась для кого-то, кто понимал, что весь мир у их ног. Одной рукой он опирался на трость с железной головой льва, другой обнимал Орхидею за талию. На пальце блестело кольцо.