— Такъ это вы позаботились о моей душѣ, - сказалъ Гэй, оживившись мгновенно. Значитъ, вамъ я обязанъ болѣе, чѣмъ кому другому на этомъ свѣтѣ.
— И - и, сэръ, помилуйте, — сказала улыбаясь мистриссъ Лэвирсъ, чрезвычайно довольная любезностью Гэя. Иначе нельзя было сдѣлать. Я васъ окрестила въ этой самой чашкѣ изъ китайскаго фарфора, что стоитъ у меня вотъ тамъ, въ шкафѣ. Я берегу ее, съ тѣхъ поръ какъ зѣницу ока, и никому до нея дотрогиваться не даю.
— По правдѣ сказать, я немного струсила, когда рѣшилась васъ крестить, но докторъ и всѣ окружающіе успокоили меня, говоря, что вамъ не дожить до пріѣзда мистера Гаррисона. Я рада была, что хоть Мэркгамъ попалъ къ намъ въ свидѣтели, онъ поспѣлъ какъ разъ вовремя, все возился въ Рэдклифѣ со старикомъ сэръ Гэемъ.
Разсказы мистриссъ Лэвирсъ доставляли огромную отраду Гэю, и онъ, отъ времени до времени, заѣзжалъ въ Мурортъ къ старушкѣ въ гости, чтобы попросить ее повторить то, что она ужъ разъ десять передавала.
Тоска по матери не ослабляла у Гэя тоску по Эмми, образъ которой ни на минуту не выходилъ у него изъ головы. Вечера тянулись длинной вереницей, и Гэй постоянно проводилъ ихъ одинъ, съ своими книгами и воспоминаніями прошлаго.
Однажды онъ зажегъ свѣчку и пошелъ въ большую столовую, двери которой не отпирались съ того несчастнаго вечера, когда его отца принесли изъ лѣсу мертваго. Замокъ громко щелкнулъ, на Гэя пахнуло сырымъ воздухомъ нежилой комнаты, загроможденной старинной мебелью сверху до низу. Гэй пробрался между креслами, диванами и столами, поставленными одни на другіе, и дошелъ до стѣны, на которой висѣлъ большой поясный портретъ молодаго человѣка — работы Лэли. Высоко приподнявъ свѣчку, онъ началъ пристально разсматривать картину. На ней былъ изображенъ юноша въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, онъ держалъ шляпу съ плюмажемъ въ одной рукѣ, а другой опирался на мечъ. Его темнокаштановые кудри обрамляли свѣжее лицо, полное жизни и силы; глаза, на портретѣ, горѣли какъ, живые. Онъ весь дышалъ весельемъ, но на губахъ его лежало какое-то строгое, жестокое выраженіе. Самая поза его, эта рука, смѣло опиравшаяся на орудіе смерти — придавала всему портрету что-то особенное, характеристическое. На углу подлѣ самой рамы была подпись: Гюго Морвиль. 20, 1671.
Гэй долго не спускалъ глазъ съ изображенія дѣда; странныя мысли шевелились въ головѣ, пока онъ вглядывался въ это знакомое ему лицо; ему казалось, что передъ нимъ стоитъ живой человѣкъ, желающій проникнуть въ его душу своими насквозь пронизывающими глазами. Съ трудомъ могъ онъ оторваться отъ тяжелаго чувства, приковавшаго его къ этому таинственнному портрету; постоявъ нѣсколько времени, онъ вздохнулъ, вышелъ изъ комнаты и крѣпко заперъ за собою двери.
Счастіе было Гэя, что природа одарила его необыкновенной энергіей и дѣятельностію. Онъ не допустилъ себя до отчаянія. Днемъ, онъ занимался по хозяйству, а вечеромъ, неутомимо работалъ надъ науками или толковалъ съ Мэркгамомъ, по дѣламъ имѣнія. Тяжелѣе всего было ему провести вечеръ сочельника одному. День былъ сумрачный, густой снѣгъ валилъ хлопьями. Къ Гэю никто не заглянулъ и онъ просидѣлъ все время одинъ, съ трудомъ борясь съ одолѣвающей его тоскою. Онъ пробовалъ заниматься, хотѣлъ что-то почитать — ничего не шло въ голову. Онъ бросилъ въ сторону книги, усѣлся противъ камина и задумался, вспоминая, какъ въ прошломъ году, въ это самое время, въ Гольуэлѣ, онъ вмѣстѣ съ Лорой и Эмми убиралъ комнаты зеленью и какъ весело они провели вечеръ наканунѣ Рождества.
Грустно ему стало сравнивать настоящее съ прошедшимъ. Его теперь всѣ забыли — всѣ, даже мистрисъ Эдмонстонъ и вѣрный Чарльзъ!….
Въ эту минуту до ушей его долетѣли слабые оторывки святочной пѣсни [2], распѣваемой хоромъ поceлянъ. Мелодія эта была дотого музыкальна и полна свѣжести, что даже для избалованнаго уха такого артиста, какъ Гэй, пѣснь звучала какой-то особенной прелестью. Онъ раздвинулъ тяжелыя занавѣси, отперъ ставни и выглянулъ на дворъ, гдѣ стояло нѣсколько человѣкъ. Какъ только изъ окна показался свѣтъ, пѣснь снова огласила воздухъ, и звуки ея лились все громче и громче. Гэй отперъ окно, привѣтствовалъ пѣвцовъ каждаго по ихъ имени и спросилъ: зачѣмъ они поютъ на холодѣ, стоя въ по колѣни снѣгу, когда имъ смѣло можно войдти въ переднюю.
Самый древній изъ стариковъ подошелъ поближе къ Гэю — онъ былъ дотого дряхлъ, что его дребезжащій голосъ больше портилъ, чѣмъ украшалъ ихъ скромный хоръ.
— Изволите-ли видѣть, сэръ Гэй, — сказалъ онъ, нѣкоторые изъ насъ сомнѣвались, будете-ли вы довольны, если мы по старинному обычаю, придемъ подъ наши окна и начнемъ пѣть. Теперь это ужъ не водится, говорятъ. Мы не смѣли васъ безпокоить, а начали вполголоса свой хоръ, чтобы узнать, разгнѣваетесь вы за это, или нѣтъ.