Черные колпаки постгуманоидов скользили в солнечном свете, сползаясь и расползаясь, как амебы. Дельфиноиды со щупальцами, спрятанными под плавниками, покачивались в баках с мутной водой. Странствующие морские звезды, ходячие пучки шипов, одноногие и однорукие змеи, стайки крошечных птичек, сияющих, как изумруды, причем каждая стая являлась единым организмом.
Люди, сделавшиеся странными, напичканными мириадами микроскопических машин, которые могли по желанию изменить форму тела.
Эван жил в отдаленном поместье. Его почитали как отца-вдохновителя постгуманоидной революции. За ним повсюду следовал микрозавр с малиновой шерстью. Он записывал его слова, поскольку Эван решил умереть.
— Я не жалею ни о чем, — говорил Эван, — может быть, только о том, что не последовал за женой, когда она изменилась. Я знал, что так будет. Предчувствовал все это. Как только технологии стали достаточно простыми, достаточно дешевыми, компании утратили над ними контроль. Так уже было с телевизорами и компьютерами, хотя, полагаю, вы этого не помните. — Он вздохнул. У него было смутное ощущение, что все это он уже говорил. У Эвана лет сто не было новых мыслей, одно лишь желание положить конец размышлениям вообще.
Микрозавр произнес:
— Думаю, что я сам в некотором роде компьютер. Вы примите сейчас делегатов от колонии?
— Позже. — Эван доковылял до скамьи и медленно опустился на нее. За последнюю пару месяцев у него развился небольшой артрит, на кистях рук появились печеночные пятна — смерть наконец-то выжимала из него те фрагменты генома, которые он так долго подавлял. Жаркое солнце лилось сквозь бархатные щупальца древообразных существ. Эван задремал, а проснувшись, обнаружил глядящих на него морских звезд. У них были голубые человеческие глаза, по одному на конце каждого мускулистого луча.
— Они просят оказать им честь, позволить забрать ваш геном на Марс, — сказал маленький малиновый трицератопс.
Эван вздохнул:
— Я всего лишь хочу покоя. Отдохнуть. Умереть.
— О, Эван, — снисходительно произнес маленький трицератопс, — полагаю, даже вы понимаете, что теперь ничто не умирает насовсем.
Ким Стэнли Робинсон
Крученый мяч на Марсе
Ким Стэнли Робинсон (р. в 1952 г.) начал писать научную фантастику в 1970-е гг. и к моменту получения докторской степени в 1982 г. успел опубликовать уже с десяток рассказов. Следует отметить, что позже его диссертация была издана как монография «Романы Филипа К. Дика» (1984). Робинсон прославился благодаря своему дебютному роману «Дикий берег» («The Wild Shore») — посткатастрофическому произведению, выдержанному в стейнбековских тонах. К несчастью, этой книге не повезло: она увидела свет в том же году, что и «Нейромант» («Neuromancer») Уильяма Гибсона, оттеснивший ее с первых ступеней литературных наград. Однако гораздо хуже то, что все произведения Робинсона стали восприниматься как оппозиция киберпанку. И хотя писателю удалось получить ряд значительных премий и престижных номинаций, судьбу его работ последующего десятилетия определяли соображения литературной политики. Среди этих книг «Золотое побережье» («The Gold Coast», 1988), «У кромки океана» («Pacific Edge», 1990), вошедшие в трилогию об Оранжевой стране, а также «Айсхендж» («Icehenge»), «Память о белизне» («Memory of Whiteness») и «Побег из Катманду» («Escape from Kathmandu», 1989).
Позже, в 1990-е, Робинсон создал марсианскую трилогию: романы «Красный Марс» («Red Mars», 1992), «Зеленый Марс» («Green Mars», 1994) и «Голубой Марс» («Blue Mars», 1996), причем все три произведения были удостоены наград и номинаций. К этому же периоду относятся роман «Антарктика» («Antarctica», 1997) и сборник рассказов «Марсиане» («The Martians», 1999). Марсианская трилогия, завоевавшая Робинсону славу одного из ведущих авторов твердой фантастики, по праву считается одним из литературных шедевров 1990-х, в основном благодаря любовно прорисованным деталям декораций и повседневного труда ученых. В интервью журналу «Locus» Робинсон заявил, что научная фантастика редко представляет науку реалистично, со всей ее медлительностью и монотонностью работы, поскольку писать о науке как она есть очень сложно. Кроме того, в свою марсианскую трилогию он привнес немало политической тематики, рассуждений левого толка и утопически-социалистических идей. Проблемы колонизации, к которым Робинсон питает особый, типичный для американца интерес, также нашли отражение в его произведениях.
Созданный им Марс сильно отличается от традиционно сложившегося образа мира, легко поддающегося покорению, — это не фантастический Марс Эдгара Раиса Берроуза, Рэя Брэдбери или Филипа К. Дика, а, скорее, реалистичная планета из программы исследования Марса, развернутой НАСА.
Рассказ, представленный в данной антологии, взят из сборника «Марсиане». Он повествует о том, как фанат бейсбола пытается приспособить горячо любимую игру к марсианским условиям.
Это был высокий тощий марсианский парнишка, сутулый и застенчивый. Неуклюжий, как щенок. Почему он играл у них на третьей базе [4]— ума не приложу. Опять же, и меня они назначили шортстопером, [5]а ведь я левша и не могу перехватить граундер. [6]Вот что значит изучать спорт по видео. Для нас, американцев, некоторые вещи настолько очевидны, что мы даже не задумываемся над ними. Например, никому сроду и в голову не придет поставить на шортстоп левшу. Но на Марсе все было внове. Многие люди там влюбились в бейсбол, заказали экипировку, раскатали несколько полей, и пошло-поехало.
Вот и мы там оказались — я и этот малыш Грегор — и пошли вытаптывать левую сторону внутреннего поля. Он выглядел таким юным, что я спросил, сколько ему лет, а он ответил: «Восемь», — и я подумал: «Черт побери, „юный“ — не то слово», но потом понял, что он имел в виду, конечно же, марсианские года, так что ему было лет шестнадцать-семнадцать, но казался он младше. Он откуда-то недавно перебрался на Аргир [7]и снимал квартиру то ли вместе с родственниками, то ли с друзьями, — я никогда не мог толком понять, — но он казался мне очень одиноким. Тренировок Грегор никогда не пропускал, хотя считался худшим игроком в какой-то ужасной команде, и было слишком заметно, как он сокрушается из-за всех своих оплошностей и страйк-аутов [8]. Меня всегда удивляло, зачем он вообще выходит на поле. А уж какой застенчивый; и эта сутулость; и прыщи; а как он запинался о собственные ноги, краснея и что-то бормоча, — определенно, Грегор был неподражаем.
Английский не был его родным языком. То был не то армянский, не то моравский, не то что-то еще в этом роде, во всяком случае, на нем никто не говорил, за исключением пожилой пары, с которой он вместе жил. Так что бормотал Грегор какую-то неразбериху, которая на Марсе сходила за английский, а иногда даже пользовался транслейтором, но в основном старался не оказываться в ситуации, где ему пришлось бы говорить.
И делал ошибку за ошибкой. Должно быть, смотреть на нас со стороны было потешно — я ростом ему по пояс, и мы оба дружно пропускаем катящиеся мимо мячи, — цирк, да и только! А еще мы пинали их, расшвыривали во все стороны и гнали аж за пределы первой базы. Аут нам очень редко удавался. Бывало, это бросалось в глаза, за исключением тех случаев, когда все остальные тоже играли не лучше. Бейсбол на Марсе отличался крупным счетом.
Но все равно это была превосходная игра. Нет, в самом деле, все выглядело как во сне. Прежде всего — горизонт. Когда вы находитесь на плоской, такой как Аргир, равнине, то он от вас, скорее всего, лишь в трех милях, а не в шести. Это очень заметно глазу землянина. Потом эти площадки — у них просто сверхъестественные размеры ближнего поля, ну а дальнее поле — так и вовсе громадное. У моей команды оно было примерно девятьсот футов в длину и семьсот — в ширину. Стоишь на этой тарелке, и изгородь на границе дальнего поля кажется тонкой зеленой линией под пурпурным небом, почти у самого горизонта, — вот я и говорю вам, что бейсбольная площадка покрывала почти все видимое пространство. Это было так здорово!
7
Равнина Аргир — крупная низменность в южном полушарии Марса, представляющая собой остаток древнейшего астероидного кратера.
8
Страйк-аут — ситуация, при которой после трех штрафных очков игрок нападения выходит из игры.