Если говорить более конкретно, то ситуация представляется следующим образом. Я не доказал, что пролиферация должна использоваться, я лишь показал, что рационалист не может исключить ее. И я сделал это не негативом показа, как можно отбить существующие возражения, а позитивно — посредством рассуждения, выводящего пролиферацию из собственной идеологии мониста. Рассуждение распадается на две части, одна из которых опирается на науку, а вторая — на отношение между научной и ненаучной идеологиями. Рассуждение, опирающееся на науку, говорит о том, что пролиферация является следствием собственного стремления ученого к увеличению эмпирического содержания (ПМ, с. 53). Я не признаю требования увеличивать эмпирическое содержание, ибо оно является лишь одним из способов внести порядок в наши убеждения (там же, с. 213), поэтому я не выступаю за его следствия. Я утверждаю лишь одно: ученый, стремящийся к увеличению эмпирического содержания, должен одобрять пролиферацию, следовательно, не может отвергать ее [192]. Аргумент от существования несоизмеримых идеологий говорит, (а) что их сравнение не затрагивает содержания и поэтому не может быть выражено в терминах истины или лжи, разве что риторически (глава 17) [193], (б) что каждая идеология обладает своими собственными методами и что сравнительная оценка этих методов еще даже не начиналась. Все, что у нас есть, это догматическая убежденность в превосходстве «научных методов» (причем у каждого имеются свои представления о том, что это за методы). Но (в) не-научные идеи и методы вовсе не являются совершенно ошибочными, в прошлом они часто приводили к удивительным открытиям, они часто превосходят соответствующие научные идеи и приводят к лучшим результатам (см. ПМ, с. 64 и далее) [194]. Суммируя все эти аргументы, я делаю вывод о том, что человек, стремящийся ввести необычные идеи, методы, формы жизни или возродить такие идеи, методы, формы жизни, не должен колебаться, ибо разум еще не успел воздвигнуть препятствий на этом пути, а научный разум даже призывает нас увеличивать число альтернатив. Единственными препятствиями, с которыми он может столкнуться, являются предрассудки и самонадеянность.
Задержимся немного на проблеме пролиферации, чтобы лучше оценить Геллнера как рецензента. Мы видели, что Геллнер неправильно оценивает роль пролиферации в моих рассуждениях. Он не понимает также ее следствий. Он упрекает меня за «согласие» (с. 339) с тем, что технология не может существовать без ученых. Начать с того, что я вовсе с этим не согласен. Я обращаюсь к людям, которые боятся, что отделение науки от государства приведет к разрушению здравоохранения, средств транспорта, радио, телевидения и т.п., поскольку — это их убеждение, а не мое, — технология не может существовать без ученых (ПМ, с. 300). Пытаясь уменьшить этот страх, я мог бы отрицать данное убеждение, т.е. мог бы постараться показать, что развитие технологии не связано необходимым образом с сообществом высококвалифицированных экспертов. Это я сделал на с. 308, хотя и довольно кратко. Или же я мог бы предложить ответ, не затрагивающий данного убеждения, — это я сделал на с. 300. Предполагая, что читатель может следить за рассуждением, не нуждаясь в постоянных напоминаниях о его предпосылках, я сопоставляю свою позицию и позицию оппонента как в диалоге, не выражая этих позиций в явном виде. Текст на с. 300, например, означает: Оппонент: не приведет ли отделение науки от государства к разрушению технологии? Я: вы считаете, что технология без экспертов невозможна, я в этом сомневаюсь, но допустим, что это так. Тогда вы должны согласиться с тем, что всегда найдутся люди, желающие стать учеными... и т.д. Геллнер объединяет утверждение оппонента с моим ответом, превращает этот конгломерат в единую позицию, приписывает ее мне, подвергает ее анализу и с триумфом провозглашает, что она непоследовательна. А поскольку он начинает вкладывать разные контексты один в другой, как только рассуждение становится менее сложным, он получает еще более эффективный способ обнаружения несоответствий в моей книге. Однако «интрига» (с. 338), которую он обнаруживает таким образом, есть не что иное, как выражение его собственной привычки поверхностного чтения: он понимает предложение «Кот сидит на коврике»; он способен еще понять, хотя уже с некоторым усилием, предложение «Джой говорит, что кот сидит на коврике»; но предложение «Вы действительно верите, что кот сидит на коврике? Я не верю» он понимает так, будто автор утверждает, что кот и сидит, и не сидит на коврике, следовательно, защищает противоречие. Это третий «вклад» Геллнера в искусство софистической риторики [195].
192
Я ясно заявил: «Мое намерение состоит не в том, чтобы одно множество общих правил заменить другим, я хочу, скорее, убедить читателя,
На первый взгляд может показаться, будто Геллнер вносит интересный вклад в искусство риторики: допустим, вам предложили написать рецензию на книгу, основное содержание которой выходит за рамки вашей компетенции (с. 334). Вы концентрируете внимание на «оставшейся части книги» (там же), говорите, что она «представляет некоторый интерес» (там же), и выдергиваете из нее некоторые утверждения. Затем вы приводите эти утверждения в некоторую систему, упорядочиваете их в последовательность (с. 333) и добавляете некоторые аргументы, показывающие, что вы действуете рационально. Если аргументы и надерганные утверждения противоречат содержанию книги, вы обвиняете автора в непоследовательности. Если автор не является вашим академическим приятелем, но, тем не менее, позволяет себе шутить, вы можете объяснить конфликт, сославшись на его «шутовство». Вот так, ничего не понимая в прочитанной книге, вы можете написать на нее серьезную и даже остроумную рецензию. К сожалению, Геллнер не очень хорошо понимает, что он делает. Он полагает в основном, что создает откровенную рациональную критику. Поэтому мы не можем похвалить его за риторическое мастерство, ибо оно теряет смысл вследствие его неспособности понять то, что он читает.
193
Следовательно, мою позицию нельзя представлять так, будто из нее следует, что «почти все может содержать какую-то истину» (с. 335). Мысль Геллнера о том, что «эпистемологические теории... дают нам некоторое понимание того, каким образом осуществлять выбор из нескольких стилей мышления» (с. 336), также не дает решения головоломки, ибо каждый «стиль мышления» будет иметь, конечно, свою собственную эпистемологию (см. П М, с. 253). Однако принцип, утверждающий, что «культура, подвергающая свой когнитивный капитал проверке со стороны арбитров, которые не находятся под своим собственным контролем», превосходит культуру, которая «не делает этого» (с. 336), заставил бы нас предпочесть культуру оракулов культурам с научными экспериментами.
194
Геллнер выражает «скептическое отношение к таким подлинно удивительным достижениям» (с. 242), и это вполне понятно, ибо он не знаком с соответствующей литературой. Он знает лишь, что большинство его читателей разделяет его скептицизм и примет его утверждение. Если бы он еще осознавал, что их скептицизм обусловлен такой же неграмотностью, то мы могли бы поздравить его с умелым использованием тонкого риторического приема: если ваш оппонент затрагивает вопросы, о которых ваши читатели ничего не слышали, то полезно действовать так, как будто этих вопросов вовсе не существует и ваш оппонент просто краснобайствует. Однако Геллнер полагает, что обладает полной информацией, поэтому здесь мы имеем дело не с софистической риторикой, а с невежеством — простым и чистым.
195
Типичный пример: на с. 63 я защищаю пацифизм дадаистов и говорю, что я против насилия. На с. 188 я говорю, что