Гелленер также возражает против иронии и насмешки. «Следуя духу времени, — пишет он (с. 334), — они вторглись под обложку книги». Выражение «они вторглись» означает, что они в книге есть, но не должны там быть. Но почему? По-видимому, потому, что они не должны встречаться в книгах определенного рода, например в научных книгах. Однако какая маленькая птичка донесла профессору Геллнеру, что я намеревался писать научный трактат? В своем посвящении я ясно сказал (с. 17), что книга была задумана как письмо к Лакатосу и это сказалось на ее стиле. (К тому же я не ученый и не испытываю желания быть им)[197]. Во-вторых, почему это научная книга должна быть сухой, безликой, лишенной живости и юмора[198]? Великие писатели XVIII столетия — Юм, д-р Джонсон, Вольтер, Лессинг, Дидро, вводившие новые идеи, новые стандарты, новые способы выражения мыслей и чувств, использовали живой и легкий стиль, они называли вещи своими именами: глупость — глупостью, мошенника — мошенником. В XIX столетии научные дискуссии все еще сохраняли живость, количество обидных выпадов все еще превышало количество ученых примечаний. Словари трудных для понимания языков (англо-латинский словарь, словарь санскрита) все еще сохраняли колоритные эквиваленты, введения к серьезным изданиям изобиловали двусмысленными намеками. Затем постепенно тон стал более взвешенным, люди стали серьезнее, они уже неодобрительно смотрели на замечания личного характера и вели себя так, как если бы играли роль в какой-то странной формализованной пьесе. Язык лишился красок и сделался столь же стандартным, как деловой костюм, который носят все — и ученые, и бизнесмены, и профессиональные убийцы. Привыкнув к сухому безликому стилю, читатель испытывает беспокойство, встречая отклонение от стандартных норм, и видит в нем явный признак дерзости и агрессии. Относясь к авторитетам с почти религиозным благоговением, он впадает в бешенство, когда кто-то нападает на почитаемых им пророков. Именно это, мой дорой профессор Геллнер, и есть «дух времени», а вовсе не попытка нескольких любителей возродить прежние менее формальные способы изложения. Не знаю, как произошло это изменение, однако подозреваю, что нынешние «великие люди», смутно ощущая свою ничтожность, поощряют этот однообразный бесцветный стиль письма, ибо в сравнении с ним их собственные сочинения могут показаться несколько более живыми. Я не вижу, почему должен соглашаться с этим стилем как с некоторой данностью (fait accompli). Взглянем теперь на то, как Геллнер объясняет наши расхождения.
(3) По мнению Геллнера, я «непоследовательно соединяю» «мистику насилия» с «пацифистской позицией непротивления» и добавляю к этому «когнитивно-продуктивный паразитизм» (с. 340).
Мы видели, как появилась первая часть этой конструкции. Геллнер «соединил» отрывки, выражающие мои собственные идеи, с отрывками, выражающими точки зрения других людей. Непоследовательность заключена в его прочтении, а не в моем тексте. Вторая часть этой конструкции для меня совершенно непонятна, и я могу объяснить ее либо какими-то сциентистскими склонностями Геллнера, либо его удивительной неспособностью к чтению. На с. 301, которую цитирует Геллнер, хотя и недостаточно полно, я говорю, что у ученых могут быть интересные идеи и новинки, что нам надо прислушиваться к их идеям и использовать их новинки, но не позволять им строить общество в соответствии с их представлениями, например, не позволять им руководить образованием: наука должна быть отделена от государства точно так же, как теперь отделена от государства Церковь. Причина проста: каждая профессия имеет свою идеологию и претензии на власть, далеко превосходящие ее реальные достижения, и задача демократического общества состоит в том, чтобы держать под контролем эти идеологии и их претензии. Наука в этом отношении не отличается от других институтов, о чем свидетельствует позиция официальной медицины по отношению к необычным идеям, следующим своим собственным путем (заметим, что сравнительная эффективность методов официальной и нетрадиционной медицины никогда не проверялась в прошлом, а исследования, проведенные в наши дни, вскрыли серьезные недостатки научной медицины). Называть это «когнитивным паразитизмом» столь же нелепо, как называть паразитами всех тех астрономов, которые черпали сведения из древних записей, но не принимали теологии, игравшей существенную роль в их интерпретации. Что же касается «продуктивной» стороны этого паразитизма, то я вынужден лишь повторить, что ученые, конечно, жаждут обильного вознаграждения за свою деятельность[199]. Это вознаграждение гарантируется налогоплательщиком, который финансирует научные исследования, но совершенно не уверен в том, что его нужды будут приняты во внимание[200].
197
Геллнер утверждает, что история и философия науки являются «сферой (моей) п^фессиональной деятельности». Отнюдь нет, что будет счастлив подтвердить любой историк и философ науки. Кроме того, откуда он это узнал?
198
Как и Геллнер, Ром Харре ([90]) говорит о «неуместной тенденциозности» моей книги. «Неуместной»? Это означает, что в ПМ не должно быть места «тенденциозности». Но ПМ не является научной книгой, это — памфлет, письмо к другу, который получал удовольствие от резкой полемики и был готов отвечать мне в соответствующем духе. Что же касается упреков в «тенденциозности», то они означают лишь, что я не следую тенденции самого Харре осыпать похвалами робкие достижения умирающей профессии и писать в безликой и вялой манере (см. с. 130—131, пункт 4).
199
Геллнер в своей цитате опустил отрывок, описывающий это отношение. Это свидетельствует о том, что его безграмотность имеет свойство изменяться. Иногда он не понимает тех слов, которые читает. В других случаях он понимает их очень хорошо и тогда искажает текст. Таким образом, он либо не понимает, либо лжет.
200
Обвинение в когнитивно-продуктивном паразитизме можно предъявить самому Геллнеру. Кто такой паразит? Паразит есть мужчина или женщина, который что-то получает ни за что. Сегодня многие ученые и интеллектуалы являются паразитами именно в этом смысле. Они что-то получают — большие зарплаты, крупные гранты — ни за что. Не следует забывать о том, что только фракция исследователей и преподавателей, осевшая в государственных университетах и других финансируемых учреждениях, таких как Национальный научный фонд, выкачивает из общества большие средства. Даже практически ориентированные исследования осуществляются таким образом, что шансы на быстрое получение практических результатов уменьшаются: не разрабатываются успешные методы, природа которых с точки зрения теории неясна, вместо этого предпочитают заниматься теми подходами, которые дают «понимание», причем критерии понимания задаются самими исследователями. Это происходит, например, в области изучения раковых заболеваний. Альтернативные процедуры отвергаются без какой бы то ни было проверки — не потому, что они ошибочны, а потому, что они сталкиваются со столь же необоснованными убеждениями какой-то секты. Это приводит к прискорбным следствиям в области образования. Ценные традиции отброшены, жизнь людей выхолощена — не потому, что была доказана неадекватность этих традиций, а потому, что они расходились с фундаментальными допущениями науки и ученые обладали властью навязать свою идеологию почти каждому человеку. Таким образом, ученые и интеллектуалы паразитируют на нашем мышлении, и они будут делать это до тех пор, пока демократическое общество не поставит их на место. Именно это я и предлагаю. Я выступаю за тщательную проверку тех способов, которыми ученые тратят общественные средства, и тех учений, которые они навязывают молодежи. Перспективные исследования нужно оценивать по достоинству, но их идеология не должна автоматически становиться частью образования (идеология тюремной охраны может быть превосходной, когда речь идет о содержании заключенных, однако она совершенно не подходит в качестве основы общего образования). Принимая во внимание нарциссический шовинизм науки, такая проверка кажется более чем разумной. Конечно, описывать это положение дел как «когнитивно-продуктивный паразитизм» — задача социолога, однако и реакция Геллнера вполне понятна: реализация моего плана означает конец его комфортабельной жизни.