Королларий третий: использовав какую-то часть общей точки зрения Е для получения результата, неприемлемого для защитников Е, можно выразить этот результат в терминах Е, подчеркнув, тем самым, слабые стороны Е. Если этот результат относится к ситуации, которую защитники Е считают в высшей степени важной, то мы получаем парадоксальные формулировки (для защитников Е, конечно).
Пример: я говорю о «хитростях» Галилея, о его «пропагандистских уловках», я называю его язык наблюдения «метафизическим», его методы — «иррациональными», я говорю о «субъективной» или «иррациональной» природе процесса изменения теории (гл. 17). Я делаю это потому, что именно так эмпирик, принимающий мое описание определенных эпизодов истории идей, должен будет описать эту ситуацию, а вовсе не потому, что считаю такое описание вполне адекватным[215]. Короче говоря, я рассуждаю следующим образом:
«Взгляните, мои дорогие друзья и критические рационалисты! Вот некоторые события из истории науки, которые вы считаете наиболее важными шагами в разработке нового и рационального мировоззрения. Однако если использовать ваш собственный набор средств, то все вы должны сказать, что эти шаги были иррациональными, субъективными и т.д. и т.п.»[216]. Все это выходит за пределы понимания Мак Эвоя[217], который полагает, будто я подписываюсь под концепциями, снабжающими меня терминологическим снаряжением[218], и КЗ, которые строго замечают, что «изначальная «эмпирическая неадекватность» есть именно то, чего следовало ожидать в этой ситуации [в которой находился Галилей]» (с. 298). Как будто я думал иначе[219]!
Королларий четвертый: если у автора имеется некая теория, состоящая из части А, которую он считает необходимой для защиты от анархии, и части В, которую он собирается защищать, то после устранения А можно указать ему на то, что теперь у него нет защиты от анархии и он сам описал бы ситуацию в анархистских терминах.
Пример: теория исследовательских программ Лакатоса включает в себя стандарты и определенную теорию научного творчества. По мнению Лакатоса, стандарты, и только стандарты, делают научную деятельность рациональной и защищают ее от анархии (Лакатос все еще верит в разницу между контекстом открытия и контекстом обоснования). Следовательно, демонстрация того, что у него нет оснований принимать эти стандарты и что принятые им стандарты лишены силы, означает демонстрацию иррациональности его подхода[220].
Легко вывести дальнейшие королларии и применить их к критике ПМ со стороны рецензентов. Результат всегда будет один и тот же — большая часть этой критики просто ошибочна. Я не эмпирик (даже в том широком смысле, который придают этому слову КЗ), я не принимаю методологизм, я не согласен с тезисом о теоретической нагруженности и не принимаю соответствия субъекта и объекта в качестве условия правильности, я выступаю против всех этих вещей, и большая часть моей «псевдорадикальной риторики» является эмпиристской (позитивистской) риторикой, обращенной против эмпиризма. Как могли возникнуть все эти ошибки? Каковы причины этой почти сверхчеловеческой слепоты? Есть некоторые обычные причины, хорошо известные по научным дискуссиям: неспособность воспринимать простой английский язык, склонность упрощать смысл рассуждения, когда оно превосходит некоторую степень сложности, готовность отождествлять некоторую точку зрения с известными позициями, с которыми она имеет отдаленное сходство. Однако в случае с КЗ все это скреплено воедино какой-то фантазией, которая просто стирает все противоположные свидетельства. Поэтому-то я и говорю об этом — не для того, чтобы «доказать свою невиновность», а чтобы подчеркнуть власть допотопных стереотипов над мышлением. Авторы понимают, что я выступаю за «свободу» и не испытываю большого уважения к институтам, даже к «рациональным». Однако они не анализируют, как именно я понимаю свободу, что я думаю по поводу нее и как пытаюсь достичь ее. Они не пытаются понять, в какой мере я согласен с существующими воззрениями и в чем я отхожу от них, нет, они, руководствуясь своей партийной терминологией, берут слово «свобода» и получают школьное равенство «свобода = безусловная или абсолютная свобода = либерализм» (с. 249 и в других местах). Либерализм, конечно, когда-то был тесно связан с эмпиризмом (и до некоторой степени все еще связан), поэтому они делают вывод, что я также должен быть эмпириком. Отметим, что все эти выводы пока остаются в рамках стереотипа, они еще не касаются «реальности». Однако «реальность», т.е. моя книга, легко подвергается обработке. В своей аргументации я часто обращаюсь к эмпиризму и критикую некоторые идеи с позиций эмпиризма. Связав этот «факт» со своим стереотипом посредством небрежного чтения (см. выше о причинах ошибочного истолкования), авторы теперь могут похвастаться наличием независимого свидетельства, подтверждающего их интерпретацию. Такой анализ может идти вперед, не обращая внимания на противоречащие факты и укрепляя первоначальный стереотип.
215
Пример: в главе 12 ПМ я кратко рассматриваю философию, которая придает смысл методам Галилея или делает их «рациональными», если воспользоваться менее нейтральным термином. Эта философия (а) рассматривает идеи в их развитии, а не как неизменные устойчивые сущности, парируя тем самым возражение против двусмысленности; она (б) отделяет друг от друга разные направления аргументации, не допуская трения между ними; она (в) принимает во внимание этапы развития противоречий между новыми идеями и материальными проявлениями старых идей, с одной стороны, и новыми идеями и признанными стандартами — с другой, устраняя тем самым неподходящую критику; и она (г) дает краткое описание функции социальных сил. Эти социальные силы, говорю я, «не создают каких-либо новых аргументов» (ПМ, с. 155), однако они уменьшают трения, указанные в (б) и (в), и способствуют формированию новых теоретических объектов [в рецензии КЗ это
Точно также обстоит делос несоизмеримостью. См. прим. 238 ниже. В своем анализе деятельности Галилея я стремился получить две вещи. (1) Я пытался указать границы эмпиризма (в смысле КЗ) и (2) я пытался предложить истолкование методов Галилея. Насколько я могу судить, главные исследователи методов Галилея (включая Клавелэна) пытались найти ключ, который помог бы им раскрыть «секрет Галилея» и указать конкретный способ научного исследования. Считалось, что этот ключ был философским: в Галилее видели то
216
Одним из немногих рецензентов, заметивших эту особенность моей аргументации, является Г.Н. Кантор, который ([14], с. 273) пишет: «Такой способ рассуждения может быть удобен для Фейерабенда в его дуэли с Лакатосом». И все-таки он продолжает «но...», не учитывая того факта, что ПМ почти целиком является такой дуэлью (см. предваряющее книгу замечание на с. Т7, которое процитировано, но не принято всерьез КЗ).
217
КЗ цитируют Мак-Эвоя в качестве авторитета для подкрепления своего утверждения о том, что «исторические примеры, рассматриваемые Фейерабендом, лежат на периферии его интересов» (примеч. 22), не зная, что оценка Мак-Эвоя относится к моему более раннему произведению, в котором я еще защищал первичность метода по отношению к истории (см. цитату из моей работы, приводимую Мак-Эвоем на с. 51 его сочинения).
218
Исторические примеры, — пишет Мак-Эвой ([121], с. 65), — «выявляют в мышлении
219
См. описание «попятных движений» в ПМ, а также следующий отрывок из статьи [48]: «Было бы совершенно удивительно и даже подозрительно, если бы все доступные свидетельства подтверждали какую-то теорию, даже если бы эта теория оказалась истинной».
220
Как и критические рационалисты, КЗ указывают на то, что эти стандарты не совсем бесплодны, что их достаточно, чтобы