– И долго ли маяться будем?
– Пока не очреватеет. Знаешь же сам: делу время.
– Так ведь и для потехи час нужен, – съязвил Федор.
– Тебя с потехой никто не унимает, только руки не распускай, коли ребеночка хочешь, ей тепереча беречь себя надо.
Аленка вернулась в Павлецово от знахарки сама не своя. Она больше не была мужней женой. Какие-то неведомые ей люди алкали[20] ее существо без всякого спросу, будто и не живой человек, Аленка Шихова, а так, для утехи. Конечно, она понимала, что все это ради одной цели, чтобы понести ребенка. Раз Федор не может зачать, значит выбора нет. Она ведь действительно не знала, кто входил в нее, лиц их не видела, только запах. У первого крепкий, аж в нос шибает, у другого – терпкий, даже приятный, а третий без запаха вообще, ну разве что баней от него веет и веником березовым.
Старшие Шиховы ей плохого не говорили, делали вид, что нечего и не было. Два, а то и три раза в неделю по хотению Федора она ублажала его, щекотала уды языком, доводя их до состояния крайнего возбуждения. Без этого муж не мог ни войти в нее, ни выйти, как положено здоровому мужику.
Подходило время месячных. Аленка напряженно ждала, когда же начнется.
Живот у нее перед самым этим обычно сводило, а тут-ничего. Прошла неделя – чисто, другая и третья. Неужели она беременна? От кого из троих? А может, все-таки от Федора?
Сомнения стали одолевать Аленку, и чем больше она размышляла, тем хуже было у нее на душе. «Не по-христиански все это, ребенок зачат в блуде, от кого – неизвестно. Что ему потом говорить, как станет явно, что на Федора не похож, Федор-то чернявый, с острым носом, ликом узкий. А вдруг как родится курносый крепыш с русыми волосами, не оберешься позора, соседи будут пальцем тыкать и выблядком обзывать». От этих мыслей Аленка тихо сходила с ума.
– Что печалишься, душечка? – спросил невестку Дружина Шихов, посмотри, весна на дворе, капель, скоро ручейки в Цареву побегут, оттуда в Сухону, потом ледоход будет и все, зиме конец. А к следующей зиме будем ждать приплод.
– Скажи, батюшка, – спросила невестка свекра, – я вот все думаю насчет греха, молюсь ежедень святым образам, а в груди у меня тяжесть не проходит, тошно.
– Это хорошо, что тошно, так и бывает, когда молодуха ребеночка ждет.
– Я ведь не знаю, жду я его ли нет. Они же все сделали против моей воли, надругались. И ребеночек будет не от Федора, а от какого-то разбойника с реки, он три раза приходил, больше остальных.
– Так тут уж ничего не поделаешь, кому Господь судил быть отцом, тому и крест нести.
– Не поняла я, батюшка, насчет отца?
– Что непонятного, ты жена законная Федора, он твой муж перед Богом и будет тятя ребеночку долгожданному.
– Так ведь не он?
– А Господу виднее, может быть, в этом и есть Божий промысел.
Дружина помолчал, словно бы размышляя, сказать невестке что-то важное или нет.
– Ты не знаешь, но Федька мне не природный сын, а названный.
– Как же так? – всплеснула руками Аленка.
– После литовского разорения многие бабы в округе понесли от казацкого самоуправства. Мужа первого Маринки супостаты убили, осталась она с мальчишкой одна.
– С Федей?
– Нет, с Русей, Федя еще не народился. А когда стало ясно, что ее обрюхатили, и отец ребенка – казак черкасский, что сильничал ее при погроме, делать было нечего, родила, назвали Федором.
– Так вот почему Федя ни на кого из вас не похож! Как говориться, ни в мать, ни в отца, а в заезжего молодца!
– Я когда сватался к ней, Федька уже по горнице бегал. Вырастил я его, как родного, и ты вырастишь, тебе-то что, твоего чрева дитя, а уж кто отец, про то один Господь ведает.
– Значит, Федя – разбойничий сын?
– Нет, мой! Хотя характер, конечно, не наш, не Шиховых, но куда же деваться!
– А старший мальчик, Руся, что с ним?
– Он уже большенький был, когда я Маринку, свекровь твою брал, жил сначала с нами, потом, как подрос, отдельно в Криволаповской, где вы прошлым летом проживали. Руся охотником рос, все время в лесу. Если бы медведь его не задрал зимой у берлоги, было бы у меня два названных сына.
– Ах, вот оно как? – выдохнула Аленка.
– Федя к крестьянству не сподобился: ни землю пахать, ни дома строить не хочет, – продолжил сетовать Дружина Шихов. Говорить ему об этом было горько.
– Это я знаю, летом, когда еще в Криволаповской жили, сколько ни просила, почини избу, Федюша, чтобы зимовать можно было, так ничего и не сделал, – пожалилась Аленка.