– Это хорошо, но я тебе так скажу: знаешь сколько народу на Руси? Большие тыщи, и все молятся, пока-то до тебя очередь дойдет – состаришься. Надо обратиться к тутошним угодникам Божьим, они скорее помогут.
– Где ж их взять-то угодников?
– Есть святые люди в Тотьме. Феодосий Суморин, инок, что монастырь основал. Слыхивал я, у гроба его чудеса происходят, вот бы кому молиться.
– А как?
– Попросту: «Отче Феодосие, прости мне грехи тяжкие и помилуй мя», и так много раз, он и услышит.
– Помолюсь, прямо сейчас пойду и помолюсь. Жаль только, образа нет Феодосия.
– Есть образ, писан по памяти одним старцем столетним, он преподобного живьем видел, и Господь ему передал, чтобы образ его он написал. Я поеду в Тотьму, привезу тебе, если есть в монастыре список.
– Тогда я пока обожду, перед иконой молиться сподручнее.
– Феодосий-то не один такой в нашем уезде, я в молодые годы знавал еще одного святого человека.
– Расскажи, батюшка, – обрадовалась Аленка.
– Давно это было, еще до Смуты, видел я в Суморине монастыре старца в веригах. Изнурял себя тот старец постом и муками тяжкими в железах.
Я его и спрошал, пошто, отче, плоть свою мучишь? А он отвечает: «Великое искушение идет от нечистого. Все есть соблазн, прелесть и диавольское наваждение. Только через железа от него и спасаюсь».
Чудно мне тогда стало, смирять тело железами. А один монастырский служка и говорит, это есть духовный подвиг, сотона искушал его, вот он и велел себя заковать от соблазна.
– А где сейчас этот старец? – спросила Аленка.
– Преставился годов восемь тому назад. Но прежде того многие славные дела совершил.
– Какие же?
– Затворник он, ушел из Тотьмы на речку на Тиксну, построил себе келейку малую и за всех нас, грешных, молился. Кто бы ни видел его, всяк имел совет по делам своим, старец был прозорлив и про всех ведал.
– Как же звали-величали его? – удивленно спросила Аленка. – Я родом с Устья Печенгского, оттуда до Тиксны гораздо ближе, чем из Павлецова, и то ничего про старца не слыхала.
– В миру звали его Василием, в постриге Вассияном. Народ прозвал еще Тиксненским.
– А где покоится Вассиян?
– Там, где и жил, гроб, сказывают, стоит в пещерке, где пребывал преподобный, а над нею часовня воздвигнута.
– Может, мне ему помолиться? Вассиян-то, видать, из простых, лучше меня поймет, чем игумен Феодосий.
– Молись обоим, оно вернее будет, – сказал Дружина, – кто-нибудь поможет обязательно.
Хорошую беседу прервала Маринка Шихова.
– Слыхано ли дело, снохе так себя вести?
– Чем я опять провинилась, матушка?
– Ты пошто хозяину отдохнуть не даешь, он из лесу приехал, устал. Не накормила с дороги Дружину свет Игнатьича.
– Я сейчас, матушка, все по-быстрому излажу, щи готовы, только из печи достать, а шаньги я скоренько испеку.
– Не елозь под ногами, сама все сделаю, ступай к себе.
– Слушаюсь, матушка.
Супруги остались одни.
– Жалко мне ее, – сказал Дружина, – Федька твой сживет бабу со свету.
– Почему сразу мой? И твой тоже, – взвилась Маринка.
– Я не к тому, надобно ее отвести в монастырь к отцу Галактиону на исповедь, может, действительно что откроется, может это хворь такая?
– Может, и хворь, но мнится мне, что здесь более соблазна, чем хвори, – ответила мужу Маринка, – плотских утех хочет дрянная баба, довела Федюшу, тот сам не свой.
На глазах у Маринки выступили слезы.
– Ну да ладно, – досадно махнул рукой Дружина Шихов, – срастется как– нибудь. Но на исповедь её свозить в Суморин монастырь все-таки надо.
В начале февраля зимнее небо стало чаще голубеть. Облака расходились, и солнце обогревало лучами все, что тянулось к нему, от малой веточки до вершин больших корабельных сосен. С крыш днем иногда капало, но к вечеру толстые сосульки, словно по волшебству, каменели на пути к земной тверди. Это была их последняя остановка. Застывшую красоту уничтожали суровые северные ветры, сдувавшие февральскими ночами прозрачные снизи[14], утром сосульки с упоением сбивали люди, а днем, если позволяла погода, солнце довершало работу, превращая льдинки в обычную воду. Но стоило ветру перемениться на холод, и снова с крыш свисают ледяные столбы, и так до самого конца марта, когда снега на крышах совсем не останется… Ничего в феврале не меняется, зима она и есть зима.
Аленка Шихова часто сравнивала свою жизнь с такими вот сосульками. Как сосульки рушились ее надежды стать матерью. Очередной месяц вместе с кровавыми пятнами приносил новое разочарование. Все оставалось как есть. Муж Федор превратился в настоящего деспота. Поил ее каким-то зельем, от которого у Аленки кружилась голова и пропадала всяческая возможность сопротивляться.