Так вот доблестный муж, знавший высшую славу,
От гордыни поддался строптивому нраву.
И навеки проклятым презренный пребудет,
Грех его назиданьем вселенной пребудет.
Бог из горсточки праха создал существо,
Чудо чуд человеческий образ его!
И, явив себя людям сокрытою тайной,
Среди всех наделил он их властью бескрайной.
50 Но один за строптивость покаран был богом,
А покорный вознесся в величии строгом.
Одному — быть избранником бог повелел,
Быть другому изгнанником бог повелел.
Одному — жить навеки с поклятьем судил он,
А другому — быть другом собратьям судил он.
Кто бы что ни свершил — он все видит и знает,
Все, что есть, чего нет — это он совершает.
Людям мудрость его понимать не дано,
Человеку постичь ее не суждено.
55 То деяньем зовут, что создатель содеет,
Только то — разуменье, что он разумеет.
Он один — падишах, не найти ему равных,
И сподвижников нет у него равноправных.
И всему, что создал, ты, творец, — сто. похвал:
Кто бы что ни хвалил — он тебя восхвалял!
Ты один вездесущ, ты — живого услада,
Ты — единство и сила, и мощь, и отрада.
И единство, и суть — все в тебе воплотилось,
Ты — могущество, жизнь, милосердие, милость.
60 Океан твоего милосердья широк,
Как бы волны грехов ни бурлили поток.
О господь, я собою смущен беспредельно,
Изумлен и растерян, смятен беспредельно.[9]
Своеволием сломлен, гордыней отравлен,
От добра отрешен и злонравьем подавлен.
Опьянило мне душу роптанья вино,
И на сердце от власти пороков темно.
Сотни помыслов гордых мне злоба внушила,
И напала шайтанов несметная сила.[10]
65 Сколько есть их — накинулись стаей большою,
Разорили набегом мне сердце с душою.
Ах, я злую одну несравнимою звал,
Сам влюбленный, ее я любимою звал.[11]
Как от мук той жестокой бывало мне жутко:
Я от гнета стонал и лишался рассудка.
От огня ее уст жгло мне душу и тело,
От кудрей и от родинок — жизнь почернела.
От ее сладкоречья умолк мой язык,
Пред ее красотою мой разум поник.
70 Счастье встреч, боль измен — это жизнь и могила,
Счастье дарит покой, боль меня погубила.
Но от боли измен я вином утешаюсь,
А от чаши свиданий я жизни лишаюсь.
Понял я: хуже смерти томленье разлук,
Губят душу стократ стоны бедствий и мук.
Только вспомню ее — жизнь засветит мне снова,
Все мечты — лишь о ней, нету в сердце иного.
В дни разлуки не дружен я с мыслью другою,
Ты ведь знаешь: я правду сказал пред тобою.
75 Как жестоко в разлуке томленье мое!
Лишь о ней пред тобою моленье мое.
О аллах! Пусть я буду покаран презреньем,
Если разум мой предан столь низким моленьям.
Тьмою ум мой окутан такою густою,
Что в глазах мне затмило весь мир чернотою.
Весь мой век все мольбы мои были чужды
Истым нуждам, о ты, сам не знавший нужды!
И ни разу не пал я во прах со смиреньем,
Чтобы пасть на меня не пристало каменьям.
80 Я даянием нищего не удостою,
Не взгордившись тщеславно своей добротою.
И твои имена я в себе не берег:
Только с помощью четок припомнить их мог.
Все деянья вершил я с корыстным расчетом,
Об утробе был суетным предан заботам.
Пусть ни в ком столько злобы вовеки не будет,
Даже в дьяволе — не в человеке — не будет!
За мои прегрешенья гнетет меня стыд,
Сердце мука терзает и скорбь леденит.
85 От раскаянья нет мне в сей жизни отрады,
Совесть лютая губит меня без пощады.
И от всех этих язв и пороков постылых
Отыскать исцеление сам я не в силах.
Не от умысла сих прегрешений вина,
Но и смертью карать тебе воля дана!
Если края-конца моим бедам не будет,
А тебе дар прощенья неведом не будет,
Милость бедам моим, исцеленье пошли мне,
Покаянье, слова наставленья пошли мне,
90 Милосердьем ко мне снизойди, добротой
И прощеньем греха моего удостой.
вернуться
Ах, я злую одну несравнимою звал... — В бейтах 66—75 говорится о некоем коварном существе, любовью к которому был одержим Навои. Женский род в этом случае — дань русскому языку перевода, так как тюркские языки грамматической категории рода не знают. «Женская» ориентированность образа при необходимости могла бы быть выражена в оригинале на лексическом уровне, но этого у Навои нет. Жалобы на отчужденность и неверность любимого существа — обычный мотив классической ираноязычной и тюркоязычной поэзии, который может быть понят и как сетование на недостаточную близость к богу в суфийском его понимании и шире — как жалобы на внешние препятствия в осуществлении желанной цели. В поэме Фарид-ад-дина Аттара «Речи птиц», послужившей источником для поэмы Навои (см. наст, изд., с. 268—275), соответствующее покаяние выдержано в истинно суфийском ключе жалоб на грех своего индивидуального, т. е. не в полной мере слитого с богом, бытия. См.: Бертельс Е. Э. Избранные труды: Суфизм и суфийская литература. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы. 1965. С. 389. У Навои, не являвшегося истинным суфием, упомянутый мотив может быть истолкован либо как частичная дань суфийской литературной традиции, либо (учитывая неяркую выраженность подлинно суфийских воззрений и общий авторско-исповедальный характер поэмы) как сетования на трудности решения творческой задачи, поставленной им перед собой, и на недостижимость идеала.