Что, если ему со мной не понравится? Хотя в темноте, говорят, все кошки…
Что, если все это ему вовсе не по вкусу? Что ж, значит, тогда ему просто придется попробовать. Что, если он всерьез расстроится и оскорбится? «Выметайся отсюда, больной ты извращенец». Но поцелуй был вполне убедительным доказательством того, что его можно склонить в нужном мне направлении. Не говоря уже об истории со ступней… Amor, сh’a nullo amato amar perdona.
Ступня. Последний раз я испытал подобное даже не тогда, когда он целовал меня, а когда сдавил большим пальцем мое плечо.
Нет, был еще один случай, у меня во сне: он вошел в мою спальню и лег на меня сверху, а я притворился спящим. Еще одна поправка: во сне я едва заметно пошевелился, точно говоря ему – прошу, останься и продолжай, просто не заставляй меня признавать, что я знал…
В тот день, проснувшись ближе к вечеру, я страстно захотел йогурта. Вкус детства. В кухне Мафальда не спеша убирала в шкаф фарфор, вымытый часами ранее. Должно быть, она тоже ходила вздремнуть и только проснулась. Обнаружив в вазе с фруктами огромный персик, я собрался его порезать.
– Faссio io[47], – сказала Мафальда, пытаясь выхватить нож у меня из руки.
– No, no, faссio da me[48], – возразил я, стараясь ее не обидеть.
Я хотел порезать его на кусочки, а эти кусочки – порезать еще мельче, и еще, и еще – резать, пока они не превратятся в атомы. Своеобразная терапия.
Потом я взял банан, очистил его так медленно, как только возможно, и нарезал тончайшими ломтиками, которые разрезал поперек. Потом взял абрикос. Грушу. Финики. Затем – большую банку йогурта из холодильника – и, вылив ее содержимое в чашу измельчителя, смешал с нарезанными фруктами. Наконец, для цвета я добавил несколько свежих ягод клубники из сада. Измельчитель приятно замурлыкал.
Мой десерт не был похож на те, что привыкла готовить Мафальда, однако она позволила мне похозяйничать на ее кухне – точно шла на уступки тому, кто уже довольно настрадался. Эта стерва все знала. Наверное, она видела под столом наши ноги и теперь следила за каждым моим движением, будто готовилась в любой миг наброситься на мой нож, прежде чем я перережу себе вены.
Когда десерт был готов, я налил его в большой стакан, пульнул в него трубочку – словно дротик – и направился на террасу. По пути я зашел в гостиную и достал огромную книгу с репродукциями Моне, которую положил на крошечный табурет у лестницы. Я не собирался сам показывать ему книгу – просто оставил ее там. Он сам все поймет.
На террасе моя мать пила чай с двумя своими сестрами, которые проделали долгий путь из города С., чтобы сыграть в бридж. Четвертого игрока ожидали с минуты на минуту.
С заднего двора, где находился гараж, доносились голоса Манфреди и водителя маминых сестер; они обсуждали футбол.
Я прошел со своим напитком в дальний конец террасы, вытащил шезлонг и, усевшись лицом к длинной балюстраде, попытался расслабиться и насладиться последними тридцатью минутами яркого солнца. Мне нравилось сидеть и смотреть, как убывающий день растворяется в предсумрачном свете. В такое время приятно искупаться или просто почитать.
Мне нравилось чувствовать себя отдохнувшим. Возможно, древние люди были правы: умеренное кровопускание никому еще не навредило. Если продолжу чувствовать себя так и дальше, то потом, возможно, даже попробую сыграть пару прелюдий, или фугу, или фантазию Брамса. Я сделал еще несколько глотков йогуртового коктейля и положил ногу на стоящий рядом стул.
Мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что я позирую. Я хотел, чтобы он вернулся и застал меня таким – беспечным и расслабленным. Он и понятия не имел, что я запланировал на сегодняшний вечер.
– Оливер здесь? – спросил я, поворачиваясь к матери.
– Разве он не ушел?
Я не ответил. Что ж, значит, можно забыть его «я буду рядом».
Спустя некоторое время Мафальда пришла за пустым стаканом. Vuoi un altro di questi, хочу ли я еще стаканчик этого? Она произнесла это так, словно говорила о странном зелье, чужое и не-итальянское название которого – если оно вообще у него было – ее совершенно не интересовало.