– Нет, я, наверно, пойду прогуляюсь.
– Но куда ты пойдешь, да еще в такое время? – спросила она, подразумевая приближающийся ужин. – Особенно в состоянии, в котором ты был за обедом. Mi preoссupo, я волнуюсь.
– Со мной все хорошо.
– Я настоятельно не рекомендую этого делать.
– Не волнуйся.
– Синьора! – крикнула она, пытаясь найти поддержку у моей матери.
Мать согласилась с тем, что это плохая идея.
– Тогда пойду искупаюсь.
Все что угодно, только не считать часы до сегодняшней ночи.
Спускаясь по лестнице на пляж, я заметил нескольких друзей. Они играли в волейбол на песке. Хочу ли я сыграть? Нет, спасибо, мне сегодня нездоровится. Я оставил их и отправился к большому камню; немного постоял, уставившись на него, а затем обратил взгляд на море, которое, казалось, целилось прямо в меня искрящейся солнечной дорожкой на воде, будто с картины Моне.
Я вошел в теплую воду.
Я не был несчастен. Я хотел быть с кем-то. Но то, что я был один, меня не беспокоило.
Вимини, которую, судя по всему, кто-то проводил до пляжа, сказала, что слышала о моем плохом самочувствии.
– Нам, больным… – начала было она.
– Ты не знаешь, где Оливер? – прервал ее я.
– Не знаю. Я думала, он пошел рыбачить с Анкизе.
– С Анкизе? Сумасшедший! Он же чуть не погиб в прошлый раз!
Ответа не последовало. Она отвернулась от заходящего солнца.
– Он тебе нравится, да?
– Да, – сказал я.
– Ты ему тоже нравишься – между прочим, даже больше, чем он тебе.
Это ей так кажется?
Нет, Оливеру.
Когда он ей сказал?
Недавно.
По моим подсчетам, это случилось тогда, когда мы с ним почти перестали разговаривать. Даже моя мать в ту неделю отозвала меня в сторону и попросила быть повежливее с нашим каубоем: все эти хождения туда-сюда даже без самого формального приветствия – так не годится.
– Думаю, он прав, – сказала Вимини.
Я пожал плечами. Но никогда прежде меня не терзали столь глубокие противоречия. Это была настоящая агония: что-то сроди ярости неистово бушевало во мне, переливаясь через край. Я пытался успокоить разум и отвлечься на закат – как люди, которым предстоит пройти через детектор лжи, представляют что-нибудь спокойное и безмятежное в попытке скрыть свое волнение. Но я заставлял себя думать о другом еще и потому, что не хотел зря тревожить или впустую растрачивать ни одну мысль о сегодняшней ночи. Возможно, он скажет «нет», возможно, решит от нас уехать и, если его принудят, может быть, даже объяснит почему. Ни о чем более я не позволял себе думать.
Меня охватила ужасная мысль. Что, если прямо сейчас он расскажет или даже просто намекнет кому-то из своих новых знакомых, с которыми подружился в городе или к кому ходил в гости на ужин, – на то, что случилось во время нашей велосипедной прогулки в город? Смог бы я сам умолчать о чем-то подобном, окажись я на его месте? Нет.
И все-таки он дал мне понять: то, чего я хотел, можно и получать, и отдавать так просто и естественно, что невольно задаешься вопросом – почему я испытывал столько мучений и стыда, когда на деле это не сложнее, чем купить пачку сигарет, затянуться косяком или поздно ночью подойти к девушке на пьяццетте и, договорившись о цене, ненадолго с ней уединиться.
Когда я вернулся с пляжа, Оливера по-прежнему нигде не было видно. Я снова о нем спросил. Нет, он не возвращался. Его велосипед стоял там же, где мы оставили его еще до полудня, а Анкизе уже давным-давно вернулся.
Я поднялся в свою комнату и попытался проникнуть в его комнату с балкона, через французские окна. Они были заперты. Через стекло я разглядел лишь его шорты, в которых он был за обедом.
Я попытался припомнить… Он был в плавках сегодня, когда зашел ко мне в спальню после обеда и пообещал «быть рядом». Я выглянул с балкона в надежде увидеть на воде лодку – вдруг он решил еще раз выйти в море? Но она была пришвартована.
Когда я спустился в гостиную, отец пил коктейли с репортером из Франции. Может, что-нибудь сыграешь? – спросил он.
– Non mi va, – сказал я, – что-то не хочется.
– E perсhé non ti va?[49] – спросил отец, точно заметив мой тон.
– Perсhé non mi va![50] – резко ответил я.
Преодолев наконец самый главный барьер сегодня утром, теперь, казалось, я мог позволить себе выпустить наружу все пустяки, которые меня терзали.
Возможно, и мне не помешает глоток вина, заметил отец.
Мафальда позвала к ужину.
– А для ужина не слишком рано? – спросил я.
– Уже начало девятого.
Мать провожала одну из подруг, которая приехала на машине и теперь собиралась домой.