– Убей меня, если я остановлюсь.
Я сделал это, потому что хотел произнести его слова, хотел посмаковать их подольше, прежде чем спрятать обратно в тайник, – как пастух выпускает овец на выгул в теплую погоду и загоняет обратно, когда погода портится. Выкрикивая его слова, я облекал их в плоть, тем самым продлевая им жизнь, будто теперь она была у них своя – отдельная, долгая и громкая, никем не сдерживаемая; как жизнь эха, которое, отразившись от скал города Б., отправлялось гулять куда-то далеко, к отмели, где однажды лодку Шелли встретил шквалистый ветер. Я отдавал Оливеру то, что и так принадлежало ему; возвращал его же слова, втайне мечтая, что он вновь произнесет их, как тогда, во сне, – потому что теперь был его черед говорить их мне.
За обедом – ни слова. После обеда – он сидел в тени сада, занимаясь – как всем было объявлено за кофе – работой, накопившейся за два дня. Нет, сегодня в город он не поедет. Может быть, завтра. Нет, в покер играть он тоже не пойдет. Затем он отправился наверх.
Несколько дней назад его ступня ласкала мою. Теперь он не сподобит меня даже взглядом.
Перед ужином он спустился чего-нибудь выпить.
– Я буду скучать по этому месту, миссис Пи, – сказал он. Волосы его блестели после вечернего душа, сияние «кинозвезды» – в каждой его черте. Моя мать улыбнулась: la muvi star может приезжать, когда захочет. Потом он отправился на короткую прогулку с Вимини – помогать искать ее домашнего хамелеона. Я никогда по-настоящему не понимал, что эти двое нашли друг в друге, но их связывало нечто гораздо более естественное и непосредственное, чем то, что связывало меня с ним. Они вернулись спустя полчаса. Вимини лазила на фиговое дерево, поэтому ее мать велела ей сходить помыться перед ужином.
За ужином – ни слова. После ужина – он снова исчез наверху.
Я готов был поклясться, что около десяти он неслышно покинет дом и отправится в город. Но на его стороне балкона все еще горел свет, бледно-оранжевой лентой падавший на пол у моей двери. Время от времени из его спальни слышались шаги.
Я решил позвонить приятелю и узнать, не собирается ли он в город. Его мать ответила, что он ушел и, скорее всего, давно уже в городе. Я позвонил еще одному приятелю. Его тоже не было дома. Отец спросил:
– Почему бы тебе не позвонить Марции? Ты избегаешь ее?
Не избегаю, но с ней непросто.
– Как будто с тобой просто! – добавил отец.
Я набрал номер, и Марция ответила, что сегодня никуда не собиралась. В ее голосе звучала мрачная холодность. Я позвонил, чтобы извиниться.
– Я слышала, ты болел.
Ничего серьезного, ответил я. Я могу заехать за ней на велосипеде, и мы вместе поедем в Б. Она согласилась.
Родители смотрели телевизор, когда я вышел из дома. Я слышал, как гравий шуршит под ногами, но звук не раздражал – скорее отвлекал от тоски. Тем более что он тоже услышит, подумал я.
Марция встретила меня в саду. Она сидела на старом стуле из кованого железа, вытянув ноги так, что земли касались одни лишь пятки. Ее велосипед стоял у другого стула, руль – почти на земле. Она была в свитере. Я долго тебя ждала, сказала она.
От ее дома в город вела отвесная тропа, которая заметно сократила наш путь. Огни и звуки суетливой ночной жизни пьяццетты разливались вокруг, заполняя переулки. Сегодня хозяева одного из ресторанчиков по обыкновению выставили на тротуар деревянные столики, потому что в оживленные часы на террасе не хватало места.
Когда мы ступили на площадь, шум и суматоха наполнили меня привычным чувством тревоги и неуместности.
Марция постоянно натыкалась на друзей, знакомые над нами подшучивали. Даже просто быть рядом с ней уже требовало от меня усилий, но прилагать их я не хотел.
Мы решили не подсаживаться к знакомым в кафе и вместо этого встали в очередь за мороженым. Марция попросила купить ей вдобавок сигарет.
Получив свои вафельные рожки, мы, прогуливаясь, пошли по многолюдной пьяццетте и вскоре свернули сначала на одну безлюдную улочку, затем на вторую и третью. Мне нравилось, как булыжная мостовая блестит в темноте и как мы оба, спешившись, вальяжно катим по улицам велосипеды, слушая приглушенное бормотание телевизоров, доносящееся из открытых окон.
Книжный магазин был еще открыт, и я спросил, не возражает ли она, если я заскочу. Нет, не возражает и зайдет вместе со мной.
Мы прислонили велосипеды к стене. За бисерной занавеской скрывалось прокуренное и затхлое помещение, уставленное переполненными пепельницами. Хозяин собирался уже закрываться, но квартет Шуберта[56] продолжал звучать, и туристы – парочка лет двадцати пяти – стояли у полок с литературой на английском, листая книги, вероятно, в поисках чего-нибудь с местным колоритом. Как это было непохоже на то утро, когда здесь не было ни души и слепящее солнце и запах свежего кофе наполняли магазин.