– Не сегодня. Мне запрещают снимать эту дурацкую шляпу. В ней я похожа на мексиканского бандита.
– Панчо Вимини. Что будешь делать, пока я плаваю?
– Смотреть. Но если поможешь мне забраться на один из тех камней – я сяду там в своей шляпе и помочу ноги.
– Тогда пойдем.
Я никогда не просил Вимини дать руку – она сама ее протягивала, как слепой, не раздумывая, берет зрячего под локоть.
– Только не спеши, – попросила она.
Мы спустились по лестнице, а когда оказались у воды, я усадил Вимини на ее любимый камень и сел рядом. Они с Оливером любили сюда приходить. Камень был теплый. В это время дня особенно приятно ощущать на коже прикосновения солнца.
– Как же я рад снова быть здесь, – сказал я.
– Хорошо было в Риме?
Я кивнул.
– Мы скучали по тебе.
– Мы – это кто?
– Я. И Марция. Она приходила на днях, искала тебя.
– А.
– Я сказала ей, куда ты уехал.
– А, – повторил я.
Я видел, как она изучает мое лицо.
– По-моему, она знает, что не очень тебе нравится.
Спорить было бессмысленно.
– И? – спросил я.
– И ничего. Мне просто было жаль ее. Я сказала, что ты очень спешил.
Вимини была явно довольна своей хитростью.
– Она поверила?
– Вроде да. Ну, знаешь, я не особо-то и врала.
– Ты о чем?
– Вы и правда уехали, не попрощавшись.
– Ты права. Но мы это не со зла…
– О, из-за тебя я не расстроилась. Но из-за него – да. Очень.
– Почему?
– Почему? Элио, прости, но ты никогда не отличался сообразительностью.
Я не сразу понял, куда она клонит. А потом до меня дошло, и я сказал:
– Возможно, я тоже никогда его больше не увижу.
– Нет, ты еще можешь. Но насчет себя я сомневаюсь.
Я почувствовал ком в горле и, оставив Вимини, скользнул в воду. Именно этого я и опасался.
Тем вечером, глядя на воду, я на мгновение забыл, что Оливер больше не с нами, что нет смысла оборачиваться и смотреть на наш балкон, где он, кажется, стоит до сих пор. Всего несколько часов назад его тело… и мое тело… А сейчас он, наверное, уже второй раз поел в самолете, который готовится к посадке в аэропорту Нью-Йорка. Я знал, что его переполняла грусть, когда он в последний раз поцеловал меня в туалете аэропорта Фьюмичино; знал, что в самолете он отвлечется на кино и напитки, но вернувшись в свою комнату в Нью-Йорке, снова ощутит эту грусть; и мысль о том, как он грустит, была для меня невыносима, так же, как для него – я знал – была бы невыносима мысль, что грущу я – здесь, в нашей спальне, которая слишком быстро стала только моей.
Кто-то приближался к камням. Я пытался придумать хоть что-нибудь, чтобы облегчить свои страдания, и подумал, как забавно, что меня с Вимини разделяет столько же лет, сколько нас с Оливером.
Семь.
«Через семь лет…» – начал было размышлять я, но вдруг почувствовал, как что-то саднит горло, и нырнул в воду.
После ужина зазвонил телефон. Оливер благополучно долетел. Да, уже в Нью-Йорке. Да, та же квартира, те же люди, тот же шум – и, к сожалению, та же музыка – вы, наверно, ее слышите. Он выставил трубку в окно, чтобы мы ощутили латиноамериканские ритмы Нью-Йорка. Сто четырнадцатая улица, сказал он. Собираемся на поздний обед с друзьями. Мои родители разговаривали с ним с двух телефонов в гостиной, а я – с телефона на кухне. Кто у нас? Те же привычные гости, приходили на ужин. Только ушли. Да, здесь тоже ужасно жарко. Надеюсь, ты провел время с пользой, сказал отец. Где провел? Здесь, у нас, пояснил отец. Это лучшее, что случалось со мной в жизни. Если бы мог – сел бы на тот же самолет и вернулся бы с одной рубашкой, парой плавок да зубной щеткой. Все засмеялись. Приезжай в любое время, сaro[102]. Мы перебрасывались шутками. Ты знаешь нашу традицию, сказала мать, ты должен навещать нас, пускай хоть на денек-другой. Ее «хоть на денек-другой» всегда означало «не больше, чем на денек-другой» – но только не в этот раз, и Оливер это знал.
– Allora сiao, Oliver, e a presto[103], – сказала она.
Отец попрощался примерно теми же словами, а напоследок добавил:
– Dunque, ti passo Elio – vi lasсio[104].
Я услышал два щелчка – они сообщали о том, что на линии остались только мы вдвоем. Как тактично со стороны отца. Теперь мы могли поговорить наедине, но я вдруг растерялся от такой неожиданной свободы; казалось, мы находились в разных временных пространствах. Хорошо ли он долетел? Да. Еда в самолете была ужасной? Да. Думал ли он обо мне? У меня закончились вопросы, но я зачем-то продолжал забрасывать его новыми.
– А сам как думаешь? – прозвучал его туманный ответ, будто он боялся, что кто-то может снова поднять трубку.