– Ma s’è tutto сommosso, он очень взволнован, – наконец сообщила она мне.
– Жаль, я не могу быть сейчас с вами, – ответил я, охваченный волнением из-за того, о ком почти уже позабыл. Время делает нас сентиментальными. Возможно, именно время и заставляет нас страдать.
Четыре года спустя, проезжая мимо университетского городка, где работал Оливер, я вдруг решил с ним встретиться. Я пришел на его лекцию и после звонка, пока он убирал учебники и складывал бумаги в папку, подошел к нему. Я не хотел заставлять его гадать, кто я, но и облегчать задачу тоже намерен не был. К нему обратился студент с вопросом, и я стал дождаться своей очереди. Вскоре студент ушел.
– Ты, скорее всего, не помнишь меня, – начал я, пока он, слегка сощурившись, пытался вспомнить, откуда меня знает.
Он задумался, точно испугавшись, что мы с ним встречались при обстоятельствах, которые напрочь вылетели у него из головы, а потом натянул на лицо неловкую, кривоватую улыбку и посмотрел на меня – осторожно, слегка насмешливо и как бы вопросительно, видимо, репетируя в уме что-то вроде «боюсь, вы приняли меня за кого-то другого»… Но тут же замер.
– Боже мой, Элио!
Он сказал, что его сбила с толку моя борода. Он обнял меня и потрепал по заросшему лицу, словно я был даже младше, чем в то далекое лето. Обнял меня так, как не смог обнять в тот вечер, когда зашел в мою комнату и сообщил, что женится.
– Сколько же лет прошло?
– Пятнадцать. Я сосчитал по дороге сюда, – сказал я. Затем добавил: – Вообще-то это неправда. Я помнил всегда.
– И правда, пятнадцать. Только посмотри на себя! – и тут же продолжил: – Слушай, поехали ко мне: выпьем, поужинаем, сегодня – прямо сейчас. Познакомишься с моей женой, моими мальчишками. Пожалуйста, пожалуйста, прошу.
– Я бы с радостью…
– Дай только занесу кое-что к себе в кабинет – и можем идти! Прогуляемся до парковки, там очень красиво.
– Ты не понимаешь. Я бы с радостью. Но не могу.
«Не могу» означало, конечно, не то, что я занят вечером, а то, что у меня не хватит духу. Он посмотрел на меня, продолжая складывать бумаги в кожаный портфель.
– Ты так и не простил меня, да?
– Простил? Мне нечего было прощать. Если уж на то пошло – я благодарен тебе. За все. Я помню только хорошее.
Я слышал такое в кино. Там это звучало убедительно.
– Тогда в чем дело? – спросил он.
Мы вышли из аудитории на улицу, где долгий, томный, осенний закат Восточного побережья окрашивал близлежащие холмы сияющими оранжевыми красками.
И как теперь объяснить ему – и самому себе, – почему я отказался пойти к нему домой и познакомиться с его семьей, хотя всей душой желал это сделать? Жена Оливера. Сыновья Оливера. Домашние животные Оливера. Кабинет, стол, книги, мир, жизнь Оливера. Чего я опасался?.. Объятие, рукопожатие, формальные любезности и в конце – неизбежное «Давай!»?
Сама возможность встретиться с его семьей внезапно встревожила меня: слишком неожиданно, слишком резко, слишком по-настоящему, а я – совсем не готов. У меня ушли годы на то, чтобы оставить его – своего давнего любовника – в невозвратном прошлом; я отложил его до лучших времен и, словно охотничий трофей из моих фантазий, набил воспоминаниями и нафталиновыми шариками. Время от времени я отряхивал его от пыли и снова возвращал на каминную полку. Он больше не был частью жизни, частью мира. Однако теперь мне предстояло не только осознать, что наши пути необратимо разошлись, но и вновь перенести тяжелую потерю; потерю, о которой несложно размышлять, но взглянуть ей в лицо – невыносимо. Подобным образом тревожит сердце ностальгия – когда ты давно перестал думать о том, что потерял и что, возможно, никогда и не было тебе дорого.
Или, быть может, я просто ревновал его – к семье, к жизни, которую он сам для себя создал, и всему тому, что не было доступно мне и о существовании чего я даже не догадывался? Ревновал ко всем его желаниям; ко всему, чего он хотел; всему, что когда-то любил и потерял и что глубоко его ранило, хотя не имел об этом ни малейшего понятия, потому как не присутствовал в его жизни. Меня не было рядом, когда рождались его желания, не было, когда рушились мечты.
Или все гораздо проще? Я приехал, чтобы выяснить: живы ли чувства и осталось ли что-нибудь в моем сердце?.. Беда лишь в том, что я не хотел этого – не хотел никаких чувств.
Все эти годы, вспоминая о нем, я каждый раз думал либо о Б., либо о наших последних днях в Риме; эти мысли неизбежно вели к двум воспоминаниям: к моим страданиям на балконе нашего дома и к Виа Санта-Мария-дель-Анима, где он прижал меня к древней стене и принялся целовать, а я обвил его ногу своей. Каждый раз, возвращаясь в Рим, я отправляюсь на то самое место. Все случившееся там до сих пор живо и свежо, и кажется, словно здесь, под старинной мостовой, пульсирует сердце, украденное из рассказа По[110], напоминая мне: тут я познакомился с истинной жизнью, которой был лишен.