Чтобы поскорее успокоиться, Барбашов зашел в воду, и, зачерпнув пригоршню, ополоснул лицо. Потом вернулся в кусты и принялся наблюдать за противоположным берегом. Наблюдения подсказали ему, что прямо перед ними, за рекой, никого нет. Лес мрачно чернел там в угрюмом одиночестве. Зато чуть выше по течению отчетливо было видно оживление. Очевидно, там размещались позиции зенитчиков, потому что оттуда во все стороны то и дело тянулись лучи прожекторов. Они старательно обшаривали каждое облачко, ненадолго замирали, упершись в одну точку, снова скользили по серому, удивительно плоскому облачному небу, опять замирали, собравшись вместе, и, вдруг нырнув вниз, стремительно проносились над лесом, выхватывая из темноты причудливые в своих сплетениях верхушки деревьев. Раза два лучи низко повисали над рекой, и тогда очень хорошо было видно, как в их синем свете клубится пар, поднимающийся с воды. В такие моменты в вышине снова раздавался гул мотора, и над рекой пролетал невидимый наблюдатель.
— А не заметят они нас, когда мы поплывем? — осторожно спросил Чиночкин.
— Не знаю! — буркнул в ответ Барбашов. — Ну что там с плотом? Долго будете возиться?
— Связывать нечем, — объяснил Ханыга причину задержки.
— А ремни?
— А штаны?
Барбашов плюнул.
— Тогда попробуйте лыка надрать.
— Так и сделали. Только хлипко получается, — доложил Ханыга.
Потом вместе с Косматых он поднял носилки с Клочковым и осторожно понес их к реке. Барбашов шел следом за ним. У самой воды он остановился и осмотрел то, что соорудили бойцы. Только обладая большой фантазией, можно было назвать плотом кучу суковатых валежин, плавающих в воде. Но Барбашов знал, что ничего другого в потемках без топора и ножей сделать нельзя, и потому лишь спросил:
— Выдержит?
— Одного да, — ответил Ханыга. — Еще оружие можно будет сложить…
— А как же остальные?
— Остальным тоже принесли по коряге. От берега отчалим, а там будет видно, кого больше бог любит.
— В таком случае оружие каждому иметь при себе, — распорядился Барбашов и первым ступил в воду.
— Herr Offizier! Ich kann nicht schwimmen![6] — раздался неожиданно за спиной у него голос Шиммеля.
— Что еще?
— Утонуть боится, — объяснил Чиночкин.
Барбашов оглянулся. Шиммель стоял на коленях.
— Ich habe niemals geschwommen![7] — лепетал он, прижимая руки к груди.
— Надо было научиться. В Европе много рек, — процедил сквозь зубы Барбашов.
— У него дома остались дети. Он единственный сын у своих стариков. Если господин офицер сохранит ему жизнь, он, Шиммель, даст ему любое объяснение о положении немецких войск, — переводил Чиночкин мольбы пленного.
— Ишь как заговорил! — усмехнулся Барбашов. — А что же он так куражился на допросе?
— Коммунисты всегда были гуманны, — продолжал переводить Чиночкин. — Он, Шиммель, всегда чувствовал к ним симпатию.
— Если хочет жить, пусть плывет, — оборвал Шиммеля Барбашов и шагнул к воде.
— Retten Sie mich, Herr Offizier![8] — завыл Шиммель.
Барбашов оглянулся снова. Совершенно обезумев, Шиммель полез за ним на четвереньках. В его голосе, в позе, в том, как он схватил Барбашова за сапоги, было столько животного страха, что Барбашов не вытерпел.
— Отдайте ему мой поплавок, — приказал он и добавил: — А ты, Степан, подстрахуй его для порядка.
— Та што он мне, сват? Буду я его страховать… — зашипел Ханыга. — Пусть его раки страхуют.
Барбашов ничего ему не ответил. Толкнув впереди себя суковатый кряж, он, не оглядываясь, пошел в глубину и скоро слился с темнотой. Ханыга посмотрел ему вслед и дернул Шиммеля к воде. Унтер-фельдфебель замотал головой и уперся, как лошадь, которую тянут через огонь. Тогда Ханыга, отчаянно ругаясь, дал ему пинка. Чиночкин подтолкнул Шиммеля прикладом и что-то сказал ему по-немецки. Шиммель завыл и, стуча зубами, ступил в воду. В это время к берегу вернулся Барбашов.