Я рассказал БД., что весной был у В. И. Немировича- Данченко, совсем незадолго до его смерти, и он говорил, что с нетерпением ждет окончания Пастернаком перевода «Антония и Клеопатры» — «моей любимейшей пьесы», как он сказал. План постановки ее был им уже разработан.
— Теперь без Владимира Ивановича ее не поставят. Видите, как мне не везет с театром. Кажется, все идет хорошо, но потом вдруг что — нибудь случается…
И он с горечью вспомнил прекращение репетиций «Гамлета» в Художественном театре.
Уже тогда глухо поговаривали, что это было сделано по личному указанию Сталина, то есть не то чтобы Сталин прямо приказал не ставить; он просто выразил недоумение, зачем нужно играть во МХАТе «Гамлета»? Разумеется, этого было достаточно, чтобы репетиции немедленно остановились. Сталин был против «Гамлета», вероятно, потому же, почему он был против постановки «Макбета» и «Бориса Годунова», — изображение образа властителя, запятнавшего себя на пути к власти преступлением, было ему не по душе.
Я узнал от БЛ., что на этот раз он уже привез из Чистополя свою семью, но его квартира после суровой зимы в нежилом состоянии и ему пока негде жить.
— Живем временно у Асмусов[137], а работать хожу в комнату брата…
Он дал мне телефоны обеих квартир и просил позвонить, когда пойдет «Давным — давно».
Этот наш разговор был в самых первых числах июля, когда битва на Курской дуге еще не началась. Московское лето 1943 года было дождливым (особенно его первая половина), на фронтах продолжалось затишье, которое уже стало казаться зловещим.
На московскую премьеру «Давным — давно» приехал А. С.Щербаков. Я присутствовал при его разговоре с А.Д. Поповым. Когда Алексей Дмитриевич, говоря о возвращении театра в Москву, сказал что — то вроде того, что «теперь все самое худшее позади», Щербаков как — то хмыкнул и произнес фразу, над которой мы после ломали голову: «Не знаю, не слишком ли рано вы вернулись». Конец июня и начало июля были полны ожиданием каких — то нависших над нами событий. Полная неизвестность и загадочная пассивность немцев делали это ожидание тревожным. Судя по обмолвке Щербакова, возглавлявшего тогда Политуправление армии и бывшего доверенным лицом у Сталина, это настроение было всеобщим: то же чувствовали и «наверху».
Совсем недавно мне удалось прочитать некоторые письма БЛ. Пастернака описываемого мною периода его жизни. Вот что он писал меньше чем за месяц до его возвращения из Чистополя в Москву: «Через молодежь и театры мне хочется завести свое естественное отношение с судьбой, действительностью и войной. Я еду бороться за свою сущность и участь, потому что жалостность моего существования непредставима». На письме дата: 10 июня 1943 г.
Это очень близко тому, что я слышал от него, хотя сама интонация его разговоров со мной была иная: я бы сказал, более оптимистическая. Меня он тогда считал счастливцем, схватившим за хвост жар — птицу. Может быть, мое приподнятое настроение заражало и его, или, по естественному чувству такта, он не хотел вносить в него диссонанс.
Сражение на Курской дуге уже развернулось и шло с огромным ожесточением, когда я в следующий раз встретил БЛ.
Это было 8 июля в ВТО, где он читал «Антония и Клеопатру».
Небольшое помещение битком набито, хотя среди слушателей преобладают пожилые дамы из многочисленных секций ВТО и зеленая молодежь из ГИТИСа. Длинный летний вечер еще только начинался, на улице совсем светло, но в Малом зале на верхнем этаже (там же, где он читал зимой «Ромео и Джульетту») полутьма из — за окон, наглухо заделанных фанерой. Горят лампы.
Замечаю то, что как — то не увидал при прошлой встрече: БЛ. очень поседел с зимы. Он читает в очках, но, отрываясь от рукописи, сразу их снимает.
На этот раз он почти обходится без своих обычных пространных предисловий и объяснений. (Он только назвал пьесу «историей романа между кутилой и обольстительницей» и сказал, что, по его мнению, это самая «объективная» и «реалистическая» трагедия Шекспира, заставляющая вспомнить «Анну Каренину» и «Госпожу Бовари».) Читает он с заметным воодушевлением и очень хорошо.
137
Валентин Фердинандович Асмус (1894–1975), философ, логик, профессор Московского университета, и его первая жена Ирина Сергеевна дружили с Пастернаком с лета 1930 г.