Храм стоял на холме, дорога поползла вверх, и Сакубаи стала ворчать, что не по возрасту ей карабкаться по горам. Мы гурьбой шли по узенькой улочке, по обеим сторонам которой тянулись дома, а люди глазели на нас – выглядывали из окон и выходили на крыльцо. Возле храма ютилось множество магазинчиков, и продавцы, стоя на пороге, зазывали прохожих, предлагая им сложенные аккуратными пирамидками кокосы, разноцветные браслеты и банановые листья. Вокруг храма бродили несколько торговок, которые тут же попытались продать нам длинные гирлянды желтых и оранжевых бархатцев.
– Мы прибыли, – возвестила одна из девадаси. Песни и шум тут же стихли.
Продавцы во все глаза смотрели на нас. Несколько девочек помладше попросили воды, но Мадам одернула их: перед обрядом положено поститься; мы действительно с утра ничего не ели и не пили. После слов Мадам малышки заплакали еще громче, и их потащили в храм. Остальные тоже поднялись по ступенькам и оказались перед Богиней. Я ведь и правда считала, что Богиня мне поможет и исцелит амму.
Я принюхалась – здесь пахло чистотой, водой и коровьими лепешками, а на полу пестрел орнамент ранголи[36]. После церемонии нас ждали сладости и фрукты, и в животе у меня радостно заурчало. В храм вошел обритый налысо жрец с тремя белыми лентами на лбу. На его голой груди висели четки из рудракши[37]. Усевшись перед большим костром, он брызнул в огонь масла, отчего языки пламени взвились к потолку, а затем начал нараспев читать стихи, смысла которых никто, похоже, не понимал. Мадам заявила, что первой обряд пройду я, и попросила меня занять место перед костром напротив жреца. Четверо старших девадаси расселись по четырем углам, все они держали в руках по калаше[38]. В каждом из сосудов лежали банановые листья, кокосы и листья бетельной пальмы. Остальные девадаси пели и играли на танпуре – так громко, что жреца я почти не слышала. Потом они обвязали все сосуды нитью и, читая вслух мантры, окружили нас. Помню, мне казалось, будто я сижу в плывущей по реке лодке, которая несет меня с одного края жизни на другой.
Кто-то подбросил вверх горсть куркумы, щедро осыпав нас пыльцой. Я услышала крики:
– Удхейо! Удхейо![39] Поднимись и поприветствуй Мать!
Я оглядела собравшихся, выискивая среди них амму, хотя и знала, что ее здесь нет. Как же мне ее не хватало! А потом жрец повязал мне на шею мутку[40], ожерелье, навсегда связавшее меня с храмом и Богиней.
– Хочешь ли ты посвятить твою внучку Богине? – спросил жрец Сакубаи.
– Да, – ни секунды не раздумывая, кивнула бабушка.
Затем жрец повернулся ко мне и, склонившись вперед, красной краской нанес мне на лоб тилаку[41].
– Ни один мужчина не станет твоим мужем. Ты связана узами с божеством, и тебе разрешается утолить голод лишь после поклонения Богине. Постись два дня в неделю и угождай любому посетившему тебя мужчине. Если он ударит тебя, давать сдачи тебе запрещается.
Потом пришел черед остальных пяти девочек, часы сливались в единый круговорот из музыки и мантр. Когда все закончилось, ко мне подошла Сакубаи.
– Твоя мать будет гордиться тобой. Теперь ты – девадаси, как и все мы.
Ночью, возвращаясь с Мадам и Сакубаи домой, я попыталась влезть в автобус, но запуталась в сари, так что одна из девадаси просто приподняла меня и затащила внутрь. Я начала было теребить ожерелье, но Сакубаи легонько шлепнула меня по руке и сказала:
– Ты к нему привыкнешь.
Автобус медленно катил вниз по дороге, и Сакубаи протянула мне яблоко и конфету. Я с жадностью сгрызла их – больше я ничего в тот день не ела. Вскоре мы вылезли из автобуса и пересели в повозку.
От нетерпения я места себе не находила и все представляла, как амма с улыбкой стоит на крыльце и ждет меня, здоровая и счастливая. Я представляла, как брошусь ей на шею и повинюсь за то, что уехала, не предупредив ее. Я искренне верила, что Богиня все уладит, самой мне эти простые мечты и желания ни на миг не казались наивными. Я уже повернулась к Сакубаи – собиралась удостовериться, что мои ожидания оправданны и что все будет так, как мне мечтается, – как вдруг повозка повернула совсем не туда, куда надо. Мы направлялись не к нашему дому на окраине, а в соседнюю деревню. Я хотела было сказать об этом Сакубаи, однако она наградила меня таким взглядом, что я промолчала. Значит, так и задумано и Сакубаи знает, куда мы едем, догадалась я.
Я вглядывалась в темноту и вскоре поняла, что эта деревня ничуть не похожа на нашу. Мы подъехали к воротам богатого особняка, где стоявшие у забора привратники остановили нашу повозку и спросили, как нас зовут. Услышав наши имена, они тотчас же распахнули ворота, словно перед долгожданными гостями. Двор был залит желтым светом фонарей, цветы в саду слегка покачивались от легкого ветерка, а пруд посреди сада подернулся рябью. Мы поднялись по каменным ступеням и оказались перед железной дверью, где нас уже дожидался слуга. Эта усадьба была даже больше, чем дом заминдара у нас в деревне. Слуга попросил нас троих подождать в гостиной. Где-то высоко над головой переливалась и сверкала огнями люстра, на стенах висели фотографии, с каждой на нас смотрел холеный раджа со своей женой, а потолок, как мне показалось, был вровень с небесами.
37
Дословно «глаза Рудры», дерево с большими листьями, считающееся священным. Светлая, почти белая древесина очень крепкая, предметы, сделанные из нее, несут ритуальный смысл.