— Да брось ты. Врешь и не краснеешь…
— Да нет же, правда есть. Старые люди видели. И сверху скрещенные мечи.
— Да брось… Это все лапландские сказки про колдунов. Вы, северяне, вечно рассказываете про всякие чудеса.
— Это кто тут с севера-то? — сказал Мяяття. — Я тоже из тех краев, у нас там кофе варят на северном сиянии.
Мяяття за все это время едва слово проронил, брага не развязала ему язык. Его взгляд упал на камень, и он сказал:
— Вот камень. Поднимем?
— Ерунда! Где нам его поднять.
Мяяття обошел камень вокруг, молча осмотрел и наконец ухватился за него, где поудобней. Камень был чуть ли не больше его самого, однако Мяятте немного его и вправду удалось приподнять. Затем он отряхнул пыль со своих рук и сказал:
— Я же говорил, что его можно поднять.
Сихвонен видел, что ему с этим не справиться, а вот Сало, поднатужившись, взялся за камень. Камень остался на месте, а Сало вдруг схватился обеими руками за поясницу.
— Вот черт, надорвался! Если б не это, наверняка бы поднял.
— Да, когда берешься за что-то неудачно, всегда чувствуешь поясницу.
Мяяття смотрел на камень с надменным спокойствием, Сало же держался за поясницу и кривился от боли. Возможно, он и в самом деле надорвался. Да и натертая нога у него разболелась не на шутку.
Рокка уже перестал танцевать, Ванхала проигрывал для себя новую пластинку, а Коскела отправился на командный пункт.
— Ты куда? — крикнул ему Рокка.
— В Иерусалим.
Коскела шел, неуверенно нащупывая ногами тропу, без пояса и головного убора, в расстегнутом кителе.
— Ты в командирский блиндаж?
— Нет, на главную квартиру фюрера.
Больше они не любопытствовали, ибо по ответам Коскелы поняли, что он не хочет, чтобы к нему приставали с вопросами.
Он шел целеустремленно, хотя и ступал иногда мимо тропы. Неподвижный, немигающий взгляд его голубых глаз был устремлен на ольховник. Время от времени он икал, потом он остановился и заревел:
— На плесе Оне-е-ежском гуля-е-е-ет волна-а-а-а…
III
Группа офицеров батальона собралась на празднество в командирском блиндаже пулеметной роты. Они избрали это место не ради Ламмио, а просто потому, что оно было удобней других, ибо находилось дальше всех от передовой. Присутствовал там и Карилуото, которого в Петрозаводске произвели в лейтенанты. Он оставил свою роту на попечение одного из командиров взводов, сам же как следует хлебнул и теперь рассуждал о стоящих перед офицером задачах.
— Только личный пример действует на финна. И кроме того, следует соответствующим образом подстегнуть его честолюбие. У солдата есть комплекс неполноценности по отношению к офицеру, поэтому солдат надо направлять на такие дела, свершая которые они могли бы почувствовать себя в чем-то равными командирам. Но прежде всего — никакой слабости. Пусть внутри у тебя будет что угодно — внешне оставайся твердым как камень.
Ламмио сидел за столом в своей парадной форме с орденскими ленточками на груди. Его лицо было бледно, он уже изрядно набрался и время от времени клевал носом. Какой-то молодой прапорщик лежал на его постели и бубнил:
— Ой, братья мои по вину. Я тоскую… Я тоскую по Хельсинки… по городу радости и счастья.
Карилуото вспоминал Сиркку.
— Тихо… Тихо, Йокке. Не разрывай мое сердце… Я помню… Помню, как танцевал с нею танго. Та-а да-а ди-да-дааа-а… — Карилуото, не подымаясь, подражал движениям танго, что выглядело очень комично. — Это танго Сиркки. Та-а да-а ди-и ди… та…
На кровати изгнанного на время торжества Миелонена сидел костлявый прапорщик в очках. Он прервал печальное танго Карилуото, громко запев:
«Хорст Вессель»[20] взбодрил Ламмио. Он встал, стараясь держаться прямо, и крикнул за дверь:
— Burschi![21]
Вошел вестовой и замер по стойке «смирно».
— Наполните стаканы.
— Слушаюсь, господин лейтенант!
Вестовой налил в стаканы вино и удалился. Ламмио поднял свой стакан и сказал:
— А теперь я пью за офицеров. Господа, наш путь ясен. Мы становой хребет армии. Финляндия выстоит или падет вместе с нами. Господа! Без трепета туда, куда меч маршала указывает путь.
— Становой хребет, — пробормотал Миелонен за дверью. — Если это так, то у тебя костоеда.
Даже спокойный и услужливый Миелонен уже начал чувствовать, что сыт по горло всем этим. Только позиционная война по-настоящему показала ему, что значит быть денщиком у Ламмио. В дополнение ко всему еще и шавку Ламмио полагалось именовать на «вы». Миелонен вместе с другими солдатами в отместку привязал ее к десятикилограммовому камню и утопил в озере, но на следующий день Ламмио выпросил себе по телефону новую у приятеля в штабе дивизии. Повторить трюк было уже нельзя, ибо регулярная пропажа собак насторожила бы Ламмио.