О знании в нашем понимании речь может идти, вероятно, только на поздних стадиях мифологической эпохи, когда мифы стали учитывать свое ориентационное назначение и обретать вместе с тем иную - уже условно-поэтическую - жизнь в народном эпосе. У создателей мифов ещё не было, таким образом, ни материала, ни побуждения для "суждений по себе": о себе они знали не больше, чем об окружающем мире.
Но что касается чувства, то уже одно то, что из мифологии вышел (или на основе мифов сложился) такой поразительный феномен, как фольклор, превративший мифологию в художественную условность, позволяет предположить, что наш первобытный предок замечательно восполнял недостаток информации её качеством - предэстетическим ощущением себя, своего образа как микрокосма Вселенной.
"Вошло в обыкновение понимать миф, - писал крупный исследователь мифологии Л.Ф.Лосев, - как попытку объяснения или понимания природы и общества первобытным человеком. Это неверно, поскольку всякое объяснение природы и общества, даже максимально мифологическое, является уже результатом рассудочного познания и тем самым резко отличается от мифа, обладающего какой угодно, но только не познавательной функцией"[309]. Познание противоположно вере, миф же, считает Лосев, "развивается ещё до этого противоположения, и поэтому здесь - и не вера и не знание, но свое собственное, хотя и вполне оригинальное, сознание. С точки зрения первобытного человека, ещё не дошедшего до разделения веры и знания, всякий мифический объект настолько достоверен и очевиден, что речь должна здесь идти не о вере, но о полном отождествлении человека со всей окружающей его средой, т.е. природой и обществом"[310].
В том-то и дело, что мифология не была мышлением в современном понимании, на основе которого сформировалось научно-фантастическое творчество. То, что Т.Чернышёва называет "мышлением по аналогии", подразумевающим перенесение информации с известного объекта на неизвестный, мифологи считают особым типом сознания, отождествлявшим равнозначные в информационном смысле объекты - по признаку смежности, по сходству названия предмета с самим предметом, по связи части и целого[311], - поскольку первобытный человек был убежден что "все находится решительно во всем" (А.Ф.Лосев), как сам он выступает воплощением своего рода-племени и матери-природы.
Таким образом, сознание, ориентировавшееся по этим семантическим рядам, ещё не вычленяло своей познающей способности. "Познавательный миф" Т.Чернышёвой либо уже вовсе не миф, либо ещё не познание. Информационный голод, имеющий немаловажное, но все-таки не решающее значение и для современного сознания (в конечном счете, мы мыслим благодаря не количеству сведений, а качественному уровню их переработки), имел и того более скромное значение для мифологической жизнеориентации. В ключевых мифообразах "мир - человек", "человек - мир" заложено не отвлеченное суждение, а конкретно-чувственное представление на основе непосредственного отождествления объектов.
Скажем, отождествление глаз пуруши с Солнцем, нисколько не обогащая логическим познанием Вселенной (скорее, наоборот), содержит зато могучее жизнеощущение родственных связей всего в этом мире как целесообразной красоты бытия. По другим ассоциациям Луна ("млад светел месяц") - от "грудей божьих", а не от мысли, а от очей уже не Солнце; но "зори ясные", и т.п. Отождествляемые объекты могли меняться в этих семантических рядах местами, вместо одних подставлялись другие, но без какого-либо количественного изменения информации. Зато вовсе не безразлично в отношении ее качества!
Мифологический тип отражения ближе всего нашему художественному освоению мира, когда интуитивно-эстетическая оценка целесообразного "таинственным образом" приводит к истине поверх логического познания, хотя, разумеется, и с издержками в глубине анализа и полноте картины. Зачем же сводить все к информации? Допустимо ли исключить интуицию, да ещё в такой кровно родственной ей области, как научно-фантастическое художественное познание? Наш древний предок, отождествляя себя в своих мифообразах с космосом, предчувствовал в человеке то самое воплощение мировой гармонии, к осознанию которого мы теперь все больше приходим, или лучше сказать, возвращаемся, когда, например, открываем заново истинность протагорова афоризма: "Человек - есть мера всех вещей".
311
Об этом см., например, во введении И.Дьяконова в коллективную монографию "Мифология древнего мира". // М.: 1977.