Вклад научно-фантастической литературы в космизацию общественного сознания - отдельная тема для серьезного разговора. Здесь мы ее затрагиваем о точки зрения отражения в научной фантастике "духа времени". Это понятие не равноценно для различных жанров. Для научно-фантастического жанра, обращенного в будущее, особенно актуально так называемое психологическое время. Мы субъективно воспринимаем время то уплотненным, то рыхлым, то быстротечным, то как бы остановившимся. Лихорадочный пульс предвоенного Петербурга превосходно запечатлен в романе А.Толстого "Сестры" в том "красном автомобиле" - "Гуттаперчевая шина, пуд бензину и сто верст в час. Это возбуждает меня пожирать пространство"[81], что в полемической речи футуриста Сапожкова превращается из объекта "нового" искусства в широкий, символический образ капиталистического прогресса.
В стремительном перерастании научно-технической революции в социальную Россия впервые, может быть, за свою историю испытала, с такой остротой, в таких вещественных формах, небывалое ускорение всех жизненных процессов. Научно-фантастический жанр, отвечая потребности как бы видеть перед собой то самое завтра, что набегает на сегодня, вместе с тем оформлял эту индивидуально-общественную потребность в проективную ориентацию сознания.
На исходе двадцатого столетия диалектика жизни такова, что почти физически ощущаешь, как грядущее, следствие былого и сущего, переходит в "причину" настоящего. И как раз художественная литература выступает самым массовым каналом этой обратной связи.
Вряд ли случайно научно-фантастический жанр, представленный в России сперва, главным образом, переводной жюльвернианой, формировался на отечественной почве за пределами "безвременья" восьмидесятых годов прошлого столетия; вряд ли случайно он вызывает пристрастную заинтересованность и демократической, и реакционной печати во время событий первой русской революции, в годы оживления освободительного движения накануне мировой войны. Тесная связь подъема в научной фантастике и оживления интереса к ней с ускоренным ходом истории прослеживается и в новых условиях, в двадцатые и в шестидесятые годы. По случаю наступления нового века прогнозами были наполнены газеты, журналы, выпускались специальные издания, бросавшие взгляд в будущее научно-технического прогресса[82] "пророческими" предисловиями снабжались переводные и русские утопические романы. А.Куприн в поисках формы антимонархической сатиры, отвечавшей духу времени, перевел в 1907 году " Предсказание на 2000 год".
П.Беранже, заинтересовавшись, по всей видимости, и "пророческим" жанром стихотворения. В обширной русской прессе того времени. посвященной Герберту Г.Уэллсу, преобладали отклики не на романы большого писателя, а на его футурологические трактаты.
Многообразие всей этой "пророческой" литературы знаменовав перерастание "чувства будущего" - в предчувствие социальных потрясений. Через литературную критику научной фантастики, точно так же, как через сами произведения, проходила то скрытая, то обнаженно острая полемика о целях и средствах революции, читателю предлагались различные модели социального будущего, принимающие окраску определенных политических, социальных, философских, нравственных воззрений. Например, демократ А.Куприн в рассказе "Тост" (1907) опасался, как бы сокращение рабочего времени ("Машина свела труд к четырем часам") не обернуло старые пороки еще худшими - вплоть до "жестокого, неслыханного деспотизма"[83], которым разряжается у А.Куприна сытое благополучие.
Сходен по смыслу риторический вопрос в романе В.Крыжановской "Смерть планеты": "Сокращение во что бы то ни стало труда и вместе с тем увеличение заработной платы разве не стало уже лозунгом масс и целью, которой добиваются всеми дозволенными и недозволенными средствами?"[84].
Таким образом, двойственный характер научно-технического прогресса и сложность путей его развития требует особо четкой оценки того, что называют желательными и нежелательными тенденциями, а это вряд ли достижимо в перманентном прогнозировании и, стало быть, жанровом обобщении тех и других.