Вместе с наступившим впоследствии критическим отношением к собственным богостроительским исканиям (особенно - в романе "Мир Вильяма Клиссольда", который С.Динамов не случайно избрал для характеристики идейной эволюции автора) пришло понимание того, что Толстой-проповедник порой мешал Толстому-художнику. Если прежде почтительный ученик называл в письме Л.Толстому "Воскресение" вместе с "Войной и миром" "самыми замечательными, самыми всеобъемлющими романами"[206], то в предисловии к английскому изданию "Воскресения" 1928 года Г.Уэллс отрицает художественную убедительность чувств и поступков Нехлюдова после суда над Катюшей Масловой. В конце романа, пишет Г.Уэллс, "Нехлюдов и сам Л.Толстой как бы сливаются воедино..., превращаются в бесплотные тени с Новым Заветом в руках"[207] (интересно, что эта оценка перекликается с известными словами А.Чехова: "... уж очень по-богословски" - "писать, писать, а потом взять и свалить всё на текст из Евангелия..."[208]). Как полагал Г.Уэллс, отступление от психологической правды нарушало столь им ценимую монолитность романов Льва Толстого.
Литературные вкусы писателя менялись. Но и тогда, когда Г.Уэллс, например в своём "Опыте автобиографии", противопоставлял достоверность книг документального жанра беллетристике, он оговаривал, что только в "Войне и мире" оправдано оживление истории при помощи вымышленных сцен и состояний души. Несмотря на все переоценки, нравственная личность Л.Толстого обладала для него непререкаемым авторитетом. В упомянутом предисловии к "Воскресению" Г.Уэллс не смог не отметить, что "наиболее значительным лицом романа" выступает сам автор. Творческой индивидуальности Г.Уэллса, его гражданскому темпераменту импонировало прямое вмешательство Льва Толстого в повествование. Обличающий голос Л.Толстого был как бы камертоном социального критицизма всей русской литературы. "Толстовским" Саркастическим отношением к самодовольно-тупой военщине окрашены многие сцены и образы в "Освобождённом мире" и "Войне в воздухе". В иных случаях, как например, в романе "Анна Вероника", героиня которого уходит к любимому человеку, бросая вызов ханжеской викторианской морали, критический реализм Льва Толстого послужил Г.Уэллсу моделью нравственного исследования английского общества. Выдающиеся русские классики раскрыли перед Г.Уэллсом мир таких острых социальных конфликтов, такой напряжённой общественной мысли, что накануне первой мировой войны он уже вряд ли был столь убеждён в справедливости своих ранних консервативных прогнозов относительно будущего России, которые вызывали упрёки русской критики, писавшей о неосведомленности Г.Уэллса[209].
После событий 1905-1907 годов Г.Уэллс, по-видимому, стал сознавать недостаточность книжного знакомства со страной, в которой вызревали столь остро затрагивающие его процессы. В свой первый приезд в Петербург-Москву маститый гость, по свидетельству газет (русская печать широко освещала это событие), предпочёл литературным встречам и памятникам искусства изучение народного быта обеих столиц. Он побывал в Третьяковской галерее, в Художественном театре, в Троице-Сергиевой лавре, но основное время уделил жизни улицы, посещал ночные чайные, ездил на знаменитый Хитров рынок. По пути из Петербурга в Москву Г.Уэллс гостил в имении Вергежа Новгородской губернии (ныне Чудовского района) у революционера-семидесятника А.Тыркова, ходил по избам, беседовал с крестьянами, с сельской учительницей И.Андреевой. "От теоретических разговоров он уклонялся, - писала хорошо информированная З.Венгерова, - он хочет видеть и знать, как и чем люди счастливы в России. Когда ему говорят, что вряд ли он это увидит, - он прямо не верит. Слишком сильно он верит в инстинкт счастья у всех людей на земле"[210].
По всей видимости, разочарованный в английской социализме, Г.Уэллс не стремился в России увидеть такую политическую силу, которая была бы способна превратить этот социальный инстинкт в целенаправленное действие. Сказывалась отъединённость писателя от рабочего движения. Только события октября 1917 года свяжут в сознании Г.Уэллса потенциал будущего с созидательным творчеством. Правда, ещё до поездки в Россию он выражал в письме Горькому свою веру в "великий и одарённый" русский народ, которому суждено "сыграть ведущую роль в создании нового мира"[211]...