Эйми Карнаби выпрямилась.
— Вы были очень добры. Это дает мне смелость попросить вас об одном одолжении. Я понимаю, что не могу избежать наказания за то, что я делала. Меня отправят в тюрьму, полагаю. Но если можно, месье Пуаро, мне бы хотелось избежать огласки. Это так огорчительно для Эмили и для тех немногих людей, которые знали нас в прежние времена… Наверное, невозможно сесть в тюрьму под чужим именем? Или очень нехорошо просить об этом?
— Думаю, я смогу сделать больше. Но сначала я должен дать ясно понять одну вещь. Это вымогательство должно прекратиться. Собаки больше не должны исчезать. Со всем этим покончено!
— Да! Ох, да!
— И деньги, которые вы выманили у леди Хоггин, нужно вернуть.
Эйми Карнаби пересекла комнату, открыла ящик бюро и вернулась с пачкой банкнот, которую вручила Пуаро.
— Я сегодня собиралась внести их в общий фонд.
Пуаро взял деньги и пересчитал их. Потом встал.
— Думаю, мне удастся убедить сэра Джозефа не доводить дело до суда, мисс Карнаби.
— О, месье Пуаро!
Эйми Карнаби захлопала в ладоши. Эмили вскрикнула от радости. Огастес залаял и завилял хвостом.
— Что касается тебя, дружок, — сказал Пуаро, обращаясь к нему, — есть одна вещь, которой ты мог бы со мной поделиться. Это твоя мантия невидимости, которая мне необходима. Во всех этих случаях никто ни на мгновение не заподозрил, что тут участвует вторая собака. Огастес обладает львиной шкурой невидимки.
— Конечно, мистер Пуаро. Легенда гласит, что пекинесы когда-то были львами; и у них по-прежнему сердце льва!
— Огастес, полагаю, и есть тот пес, которого оставила вам леди Хартингфилд и который якобы умер? Вы никогда не боялись, что он не дойдет домой, один, сквозь уличное движение?
— О нет, месье Пуаро, Огастес очень умный. Умеет правильно переходить дорогу… я хорошо его обучила. Он даже усвоил принцип одностороннего движения.
— В таком случае, — сказал Эркюль Пуаро, — он превосходит большинство людей.
Сэр Джозеф принял сыщика в кабинете.
— Ну, мистер Пуаро? Вы хвалились не напрасно?
— Позвольте сначала задать вам вопрос, — сказал Эркюль Пуаро, усаживаясь. — Я знаю, кто преступник, и думаю, смогу представить достаточно доказательств, чтобы осудить этого человека. Но в этом случае я сомневаюсь, вернете ли вы когда-нибудь свои деньги.
— Не получу своих денег? — Хоггин побагровел.
Эркюль Пуаро продолжал:
— Но я не полицейский. В данном случае я действую исключительно в ваших интересах. Думаю, я мог бы вернуть ваши деньги в целости, если не будет судебного преследования.
— Э?.. — произнес сэр Джозеф. — Об этом надо немного поразмыслить.
— Решение целиком зависит от вас. Строго говоря, я полагаю, что вам следует подать в суд, в интересах общества. Большинство людей так сказали бы.
— Еще бы! — резко возразил Хоггин. — Ведь пропали не их деньги. Больше всего я ненавижу, когда меня надувают. Меня еще ни разу никто не надул безнаказанно.
— Тогда что вы решаете?
Сэр Джозеф стукнул кулаком по столу:
— Я возьму деньги! Никто не скажет, что увел у меня двести фунтов моих денег.
Эркюль Пуаро встал, подошел к письменному столу, выписал чек на двести фунтов и вручил его Хоггину.
Тот слабым голосом произнес:
— Ну, будь я проклят! Кто же этот человек, черт побери?
Сыщик покачал головой:
— Если вы принимаете эти деньги, вы не должны задавать вопросов.
Сэр Джозеф сложил чек и положил его в карман.
— Жаль. Но деньги — это главное. И сколько я вам должен, мистер Пуаро?
— Мой гонорар будет небольшим. Это было, как я сказал, совершенно незначительное дело. — Он помолчал и прибавил: — В наши дни все мои дела — это дела об убийстве.
Сэр Джозеф слегка вздрогнул.
— Они, должно быть, интересны? — спросил он.
— Иногда… Любопытно, вы напомнили мне о моем первом расследовании в Бельгии, много лет назад: главный подозреваемый был очень внешне похож на вас. Он был богатым мыловаром. Отравил жену, чтобы стать свободным и жениться на своей секретарше… Да, сходство поразительное…
Слабый звук слетел с губ сэра Джозефа, они приобрели странный синий оттенок. Со щек сполз багровый румянец. Выпученные глаза уставились на Пуаро. Он почти сполз со своего кресла, затем дрожащей рукой полез в карман, достал чек и порвал его на кусочки.
— Я его уничтожил, видите? Считайте это вашим гонораром.
— О, но, сэр Джозеф, мой гонорар был бы совсем не так велик.
— Это ничего. Оставьте его себе.
— Я отошлю его достойному благотворительному обществу.
— Посылайте куда хотите, черт побери.
Пуаро подался вперед:
— Думаю, вряд ли нужно говорить, сэр Джозеф, что в вашем положении разумно будет проявить крайнюю осмотрительность.
— Вам незачем беспокоиться, — ответил Хоггин еле слышным голосом. — Я буду очень осмотрительным.
Эркюль Пуаро ушел. Спускаясь по лестнице, он сказал себе:
— Значит, я был прав.
— Странно, у этого тоника совсем другой вкус, — сказала мужу леди Хоггин. — Он больше не горчит. Интересно, почему?
— Аптекарь, — проворчал сэр Джозеф. — Они такие невнимательные. Всякий раз делают лекарства по-другому.
— Наверное, дело в этом, — с сомнением произнесла леди Хоггин.
— Конечно, в этом. В чем же еще?
— Тот человек что-то выяснил насчет Шань Туна?
— Да. Он вернул мне мои деньги.
— И кто это был?
— Он не сказал. Очень сдержанный человек, этот Эркюль Пуаро. Но тебе нечего беспокоиться.
— Он забавный человечек, правда?
Сэр Джозеф слегка вздрогнул и искоса взглянул вверх, словно почувствовал присутствие Пуаро у себя за правым плечом. У него возникло такое впечатление, что он всегда будет его чувствовать.
— Он умный и хитрый черт! — сказал Хоггин.
И подумал про себя: «Грета может убираться к дьяволу! Я не собираюсь рисковать своей головой ради какой бы то ни было платиновой блондинки!»
— Ох!
Эйми Карнаби с изумлением смотрела на чек в двести фунтов.
— Эмили! Эмили! — закричала она. — Ты только послушай!
Дорогая мисс Карнаби!
Разрешите мне сделать вклад в ваш достойный фонд перед тем, как он окончательно закроется.
— Эйми, — сказала Эмили Карнаби, — тебе невероятно повезло. Подумай, где бы ты могла сейчас находиться.
— В Уормвуд-Скраббз[4] или в Холлоуэй?[5] — пробормотала Эйми Карнаби. — Но все это теперь кончено, правда, Огастес? Больше никаких прогулок в парк с мамочкой или с ее подругами и маленькими ножничками…
В ее глазах появилась глубоко спрятанная печаль. Она вздохнула:
— Дорогой Огастес! Такая жалость. Он такой умный… Его можно научить чему угодно…