Он был до отказа набит выпусками журнала «Реклам» — хрестоматийный набор немецкой классики. Я разрезала листы и прочла запоем все от начала до конца.
Слова, которых я не то что не видала, но и слыхом не слыхала. Шесть килограммов бумаги, заполненных незнакомыми, невиданными словами, звуками, заклинаниями. Шесть недель волшебства без всякой музыки — и притом не худшего сорта.
Я восприняла хрестоматийный набор классики как явление природы. А ее шоковое действие — как доказательство того, что тайны мира могут быть выражены и словами.
Наибольший восторг вызвали у меня «Дон Карлос», «Разбойники», «Коварство и любовь» и «Фауст». Ничего я в них, конечно, не поняла. Моя не привыкшая к мыслительной работе голова не могла разобраться в этих сложных построениях. Но моя полная неспособность не злила и не мучила меня так, как бывало, когда отец осуждал меня за тупость одним-единственным междометием «ну и ну!». Краткое «ну!» означало: «У тебя не руки, а крюки», а долгое: «Ну, дошло наконец?» Этими двумя восклицаниями Иоганн Зальман подрывал мое чувство собственного достоинства.
Глотая запоем непонятные книжки, я не чувствовала себя подавленной собственным скудоумием. Наоборот, я ощущала душевный подъем! В загадочном мраке, окружавшем меня, мне виделись духи жизни, которых в себе самой я не замечала. А отдельные вспышки света только поддерживали во мне веру в эти видения. Ибо, плавая в кромешном мраке, я вдруг натыкалась на яркий свет. В виде какой-то фразы. Я подчеркивала такие фразы красным карандашом, чтобы выяснить, кто же их автор. Я подозревала поэтов прошлого в плагиате. И не могла понять, как это давно умершие могут проникнуть в мысли живущих теперь людей и вытащить из хаоса то, что сами они найти не могут. А строки «Так жить и пес бы погнушался! И вот я магии предался»[6] я подчеркнула красным карандашом два раза.
Чтобы матери не досталось от Иоганна Зальмана за мои выходки, я сначала читала в подвале. Отправлялась туда под предлогом, что надо наколоть лучины для растопки, и приносила потом пучок-другой щепок. Но холод, темнота, а также прибитая к двери подвала табличка, запрещающая разжигать в подвале огонь и пользоваться свечами, вскоре погнали меня на чердак. «Хочу повыпиливать лобзиком», — сказала я родителям, а сама только свалила все в кучу, чтобы было под рукой, но даже ни до чего не дотронулась. В конце концов гордые слова вознесли меня в такие выси, что я совсем позабыла про низменную ложь во спасение и необходимость какого-то алиби.
Так что вскоре я уже без всяких объяснений отправлялась в соседнюю рощицу, залезала на дуб и там, воодушевившись окружающей обстановкой, воображала себя попеременно то Карлом Моором, то маркизом Позой, то Фердинандом, то Фаустом или Мефистофелем. Развилка ствола, в которой я сидела, служила мне то конской спиной, то креслом ученого, то троном. Предо мной возникали то леса Богемии, то замок короля Филиппа, то гостиная в доме Миллера, то кабинет Фауста, то гора Броккен и кухня ведьмы. Отцовский девиз «не привлекать внимания» здесь, на высоте четырех метров над развороченной бомбами землей, казался мне трусостью. Привлекательные личности, глядевшие на меня со страниц книжек, придавали мне мужество: я уже не боялась привлечь чье-то внимание.
Описанные в них давние времена я воспринимала как настоящее, а настоящее куда-то проваливалось или сливалось с тем временем, а может, и еще куда-то девалось, не знаю. Когда отец узнал от соседей о моих вылазках и сорвал меня с моего древа познания, он сменил прежнюю тактику убеждения «Чтение — пустая трата времени» на открыто наступательную «Чтение подрывает здоровье».
Мать назвала меня «мой чтец» и рассмеялась. В этом случае так громко, что даже живот затрясся. У матери чем громче смех, тем амбивалентнее смысл, который за ним стоит. Она умела даже плакать, смеясь. И если бы не была столь изощренно бережлива, отец наверняка причислил бы ее к лику «сумасбродов». Из-за ее смеха, который с годами становился все загадочнее. Однако он не называл его «дурацким», что на языке образованных сословий соответствует эпитету «неумный», он называл его «глупым». А глупый смех — это нормально. Во всяком случае, для женщины. Слова «чтица» мать просто не знала.