Она гасит свет, подходит к вешалке: рядом с кожаной курткой Антона висит дамский жакет. Рита останавливается в темноте — до нее доносится хихиканье. Испуганная, взволнованная возвращается она к себе в комнату, дверь оставляет чуть приоткрытой, чтобы не упустить возможность позавтракать вместе с новенькой.
Некоторое время Рита нерешительно стоит посреди комнаты, разглядывает фотографии на письменном столе Пауля — его пятилетнего племянника с высунутым языком; черно-белый снимок, на котором запечатлен рынок: между фруктовым и овощным прилавками какая-то женщина продает гладиолусы. Рита не может вспомнить, откуда она знает этот рынок.
Если я сейчас же не лягу, то днем буду как мертвая. Она открывает окно, бросает подушку на пол, растягивается. Небо уже совсем светлое. В квадрат окна неуклюже протискиваются тучи; перед тем как заснуть, она слышит дребезжанье лифта и представляет себе, как красноватая деревянная клетка спускается вниз по шахте из кованого железа, потом мысли ее начинают путаться.
У меня голова раскалывается, а я еще должен идти на летучку, должен слушать нашего доморощенного социал-демократа: Мне понравилось. Мне не очень понравилось. Мне совсем не понравилось. И это называется подробным разбором статей. О стиле никто и не заикается. Мареш вправе по-прежнему пользоваться газетными штампами, чтобы воссоздавать в своих внешнеполитических репортажах атмосферу происходящего.
Редакционное совещание теперь мало что дает. Вчера я перепил водки. Пухер на этой неделе пошлет меня на самую провальную премьеру или даст задание написать что-нибудь к десятой годовщине смерти Грейс Келли. Я бы мог сочинить маленький детективный роман, высказать ошеломляющие догадки насчет аварии, вызванной резким поворотом, что-нибудь насчет злонамеренно испорченных тормозов или незнакомца за рулем. Заставлю Вайднера поиграть мышью: нажал кнопку, и действительность превращается в увлекательный сюжет — компьютер вмонтирует любовника, Грейс Келли будет подана в новом свете.
Рита все съела. Я не мог предложить Марии даже чашку кофе — от литра молока, что я вчера принес, ничего не осталось.
Все в точности так, как я себе представлял: кофе она пьет только с молоком и с сахаром, страдает головными болями, не терпит неясности в отношениях, а я не охотник по ночам с хихиканьем обжиматься на кухне и лишать себя удовольствия от сигарет, поскольку она не переносит, когда я курю в постели.
Было бы, наверное, неплохо, если бы я предложил им мою старую статью про «Il Sole 24 Ore»[4]; Пухер, конечно, поверит, ведь «Файнэншл таймс» — крупнейшая европейская экономическая газета. Да и кто здесь говорит по-итальянски: любители оперы, приграничные спекулянты? Но уж конечно, не финансовые магнаты.
Рита? С ней все же что-то неладно.
Я уже однажды предлагал им набросать портреты видных итальянских газет, но это их не интересует, они и мысли не допускают, что целая страна может обходиться без бульварной прессы, что газета, полностью посвятившая себя экономике и почти целиком сосредоточенная на внутреннем рынке, может процветать. Дело в том, что итальянцы читают газеты не для развлечения. Даже у здешнего трактирщика под клерикальной газетой виднеются розовые страницы, и никто не позволит себе что-нибудь сказать против «чуждой» газеты. Рубрики «Norme е Tributi» и «L’Esperto Risponde»[5] некоторые из них читают не менее внимательно, чем объявления о смерти. Когда речь идет о деньгах, о наживе, все принципы забываются. Эти люди совершенно точно знают, что больше нигде не найдут такой подробной информации о новациях в законах, о налогах и судебных решениях, которые имеют отношение к их личным доходам.
Пухер пошлет меня с этим в отдел экономики, там поначалу статью отвергнут, из местнических интересов; если я буду упорствовать и через неделю приду опять, сочтут материал слишком «специфическим». Понимаете, господин Ортнер, эта газета в нашей стране неизвестна. Вообще-то мы давно уже планируем что-нибудь в этом роде, — на самом деле идея пришла в голову завотделом именно в ту минуту. «Что-нибудь в этом роде» появится в газете через месяц, например под названием: «Европейские экономические газеты. Сравнительный анализ». Я буду узнавать там целые абзацы.
Дверь к ней в комнату открыта. Она что, боится?
Как ей втолковать, что взять там уже нечего. Он и тарелки целой не оставил. Погром среди бела дня. Пытался даже демонтировать клозет. Стаканы, чашки, зеркала — все вдребезги. Умывальник загремел в переулок и превратился в груду осколков. Туркетто якобы выудил оттуда затычку для стока как доказательство. Я так и вижу их перед собой — венецианских домохозяек в коротких демисезонных пальтишках, согбенных пенсионеров, вижу, как они спешат спрятаться на почте, в мясной лавке, в магазине масок, как они пытаются из-за болтающихся на крюках говяжьих и свиных туш, из-за солнечных и лунных личин углядеть то окно, из которого вывалилась блестящая фаянсовая глыба; а за витриной с плакатом «Ali di polio, punta di petto, trippa, arrosti»[6] над головой Туркетто раскачиваются, ударяясь одна о другую, пустые вешалки.