Андрей хмурый вышел из вифлиотики. Савелий Сивой ждал у двери.
— Идём чёрту под топор башку подставлять, можа, веселей будет. — Савелий понимающе заглянул в глаза и, ничего не говоря, последовал за дворянским сыном.
Вот уже второй час, как царевич Фёдор переводил с латинской Библии, сравнивая свой перевод с переводом с греческого, который делала сестра его, царевна Софья[43]. Славянские языки давались ему легче. Симеон Полоцкий следил за их работой.
Царевич не любил сестру. Она была на пять лет старше его и всё время командовала им. Не будь у Фёдора больных ноги, он бы давно подрался с ней, хотя она и была на голову выше его. Из шести его сестёр[44] лишь Софья пожелала научиться большему, чем читать и писать. Особенно сильно раздражало Фёдора, когда Софья приводила примеры из жизни византийских царей, как сёстры помогали править братьям. Ярчайшим её примером была Пульхерия, правившая за Феодосия Второго. На что Фёдор всё время отвечал:
— По энтому турки и захватили Царьград и всю Греческую землю.
Сегодня Софья переводила намного быстрее брата, и это его злило. Улыбаясь кошачьей улыбкой, она лезла с помощью, когда открылась дверь, и в палату вошёл царь. Массивная фигура Алексея Михайловича двигалась медленно. У него, как и у сына, болели и опухали ноги. Он считал это наказанием Господним за то, что его дед, патриарх Филарет[45], оказался в стане вора Лжедмитрия[46]. Фёдор очень походил на отца, был его маленькой копией. Он старался подражать ему во всём.
— Фёдор, сегодня большое собрание думы, — медленно и степенно произнёс царь, — ты должен присутствовать.
Опёршись на посох, царевич поднялся из-за стола. Привычная боль исказила красивое детское личико.
Золотых палат в Кремле было три: Большая, Средняя и Малая. В Малой чаще всего встречалась со своим двором царица. Сейчас же, когда царь был вдов, здесь собиралась дума. Свод этой палаты был украшен изображениями дивных птиц среди деревьев и виноградных кистей, и сделан таким искусным образом, что в нём был какой-то чудный отголосок. Даже шёпот отлетал от него и был слышен во всех углах палаты. Посреди свода находился медный лев, держащий в пасти кольцом свитого змея, от которого спускались вниз многие богато украшенные подсвечники. Стены палаты кругом были исписаны изображениями деяний святых и ликами ангельскими. А над резным престолом большая икона Пречистой Девы с Предвечным Младенцем на руках, который как бы благословляет сидящего перед ним. Возле каждой из Золотых палат была тайная комната, из которой можно было наблюдать за тем, что творится в палате. .
Боярство рассаживалось на скамьи вдоль стен. Затем ближе к центру шли скамьи стольников и думных дворян. И уже третий ряд занимали думные дьяки и стряпчие. Центр палаты оставался пустым.
Артамон Матвеев, будучи стольником и думным дворянином, сидел во втором ряду между Беклемишевым и князем Михаилом Оболенским. Но многие уже сейчас понимали, что власти у него больше, чем у некоторых бояр. Сорокоумов-Глебов и Волынский уже сейчас пытались заискивать перед ним.
Дверь открылась, и государь, царь и великий князь всея Великой, Малой и Белой Руси с сыном вошёл в палату. Четверо рынд[47] с топориками шествовали за ними. Дума молча поднялась, приветствуя государя.
Алексей Михайлович перекрестился на икону.
— Дела наши не красны, — начал царь, усаживаясь на трон; царевичу внесли резной стульчик, — заботами великими обременены. Только с волжских городов стрелецкие полки сняли и гетману Демке Многогрешному протеву Дорошенко[48] послали, как воры Стёпка Разин и Васька Ус холопев наших на бунт поднимать стали. Васька Ус возля Воронежу дворянские усадьбы жгёт. Стёпка ж, сучий сын, Царицын взял, мово стольника воеводу Тимофея Тургенева порубил, казачишки ево затемеча утопили. При Стёпке том, в ладье самозванец плывёт, коей себя именем мово умершего сына царевича Алексея величает.
Бояре сокрушённо закачали головами. Остальным показывать свои чувства было не позволено, даже если ты был очень знатен, но ещё не пожалован боярством. Алексей смотрел на свою многочисленную думу, и его чувства при этом были противоречивы: не знаешь чего от них ждать. Вот целый набор князей Рюриковичей[49], а вот Гедиминовичи[50], а вот те двое чингисиды[51], а вон представители родов, пошедших от касожского князя Редеди[52], убитого в единоборстве Мстиславом Храбрым лет около семисот тому назад.
Древность их родов была от пятисот до восьмисот лет. Но не так важна древность, как то, чей род раньше пришёл на службу к московским великим князьям и занимал высшее, ближнее место к государю. И роды, служившие Юрию Московскому[53] и Ивану Калите, занимали более почётные места, чем княжеские роды, начавшие служить в Москве при Василии Тёмном[54] и Иване Объединителе[55]. По этим местническим законам Романовы уступали многим, а о большой древности и говорить не приходилось, если по родовым книгам их предок прибыл на Русь лишь в 1283 году. И спасало лишь то, что предок их Андрей Кобыла[56] перешёл на службу от тверского князя к Ивану Калите незадолго до его смерти. А уже при Семёне Гордом[57] стал ближним боярином.
Но больше всего государя Алексея Михайловича Тишайшего раздражали князья, сохранившие в фамилиях названия уделов, коими владели их предки, удельные князья. Он занижал их достоинство, исподволь, незаметно для глаз разорял.
Лишь четыре рода сохранили богатство, могущество, являлись боярами и первосоветниками думы и в то же время сохранили удельные фамилии. Главами этих родов были бояре: князь Воротынский Иван Алексеевич, князь Одоевский Никита Иванович, князь Трубецкой Алексей Никитич, князь Ромодановский-Стародубский Григорий Григорьевич[58].
У первого мать была из рода Романовых, и ему всё прощалось. Второго царь Алексей назначал на самые почётные должности, которые, однако, вынуждали к большим расходам, что рано или поздно истощило бы богатство рода. Третий носил фамилию по Трубчевску, которая, однако, не до конца несла название города. Четвёртому же Алексей, хотя и сильно уважал его, приготовил удар, которого тот не ожидал. Все эти мысли быстро пронеслись в голове царя, никак не отразившись на его лице. Он стукнул посохом, и разговоры в палате прекратились.
— Мене нужно решение.
С боярской скамьи, сняв горлатную[59] шапку, поднялся Иван Баклановский, глава Пушкарского приказа:
— Литейный и пушкарные дворы сейчас бедны, государь, по твому слову пушки и пищали отосланы во Псков и Малороссию.
— Дай мене, батюшка-царь, два конных полка стрелецких, и я сам пойду под Царицын, малых пушек приказ дать не сможет, меди маловатоть.
Вскочил боярин Василий Волынский[60]:
— Пошто на тех воров пороховое зелье изводить? Пошлём конных стрельцов.
Князь Хованский[61] Иван Андреевич, прозываемый Тараруй, поддержал Волынского.
Степенно поднялся князь Григорий Ромодановский. Все сразу притихли.
— Тараруй он и есть Тараруй. А вот ты, Василий Семёнович, поспешными решениями ранее не выделялся. У Стёпки того Разина, акромя холопев, две тыщи семьсот казаков, кои лучше стрельцов вооружены. К тому же пеший стрелецкий полк, что на ево сторону перешёл. А на стенах города до тридцати пушек насчитывалось. А прибавь к энтому черни гулящей тысяч десять, то почитай с двумя конными полками только глупой сунется.
43
44
45
46
47
48
49
52
53
55
56
58
59
60
61