И теория счастья, аналогичная, между прочим, у Канта и у просветителей, — это чисто рассудочная теория и, следовательно, в конечном счете эмпирическая. Нравственность Канта — это «буржуазная» нравственность,[83] по меньшей мере такая же рабская, как и нравственность раба, и развитие кантианства происходит на основе того же самого движения, которое порождает такие лишенные жизни и реальности государства, как современные, государства несовершенные, поскольку в них духовное и мирское разделены.
Этой эпохой датируется начало полемики Гегеля против Должного (Sollen).
Вообще говоря, борьба Гегеля против иудаизма является в то же время борьбой против идеализма долга Фихте, против рационализма Мендельсона и против всей той мании разделений, которая характеризует Просвещение. Вообще говоря, это борьба против лишенного глубокой ценности противоречия, которое характеризует безоговорочную нравственность, предлагающую цели, имеющие значение лишь в той мере, в какой они не могут быть достигнуты.
Это, между прочим, не значит, что сознание Просвещения и кантианства не было весьма близко к тому, чтобы превратиться в сознание абсолютное — чтобы обратить само свое ничто в полноту понятия. Но сделать это можно только благодаря могуществу конкретного разума.
Так же как несчастное сознание было не только еврейским сознанием, но еще и сознанием христианским, и именно в той мере, в какой последнее противостояло иудаизму, так и несчастное сознание в эпоху Гегеля — это не только кантианство, но еще и совокупность тенденций, которые противостоят кантианству, тенденций, частично сближающихся с некоторыми теориями, влияние которых было огромным и на формирование кантианства, поскольку они видело себя и в невинности Руссо, и в Буре и натиске Дидро. На самом деле это были два писателя, которые для Гегеля представляют разорванное сознание, то сознание, которое приходит на смену жизни сердца так же, как несчастное сознание сменяет силу души стоиков. Здесь несходное восстанавливает сходное; душа куртизана, как и душа стоиков — это изолированная душа; и именно от этой изоляции рождается состояние разделения, которое приходит ей на смену.[84] Постоянное и абсолютное падение души племянника Рамо, которого пытались сравнивать с некоторыми персонажами Достоевского, — это уже знание понятия, но в скрытом состоянии.
Мы приходим к нигилистическому сознанию, которое разрушает само себя, к сознанию, аналогичному тому, которое изображается в работах Штирнера, полагая несущественность существенного. Оно действительно было в основе всякого современного индивидуализма и являлось необходимым для существования разума. Такое сознание пессимистично; оно осознает свою силу разрушения и саморазрушения.
83
О критике кантианства в «Феноменологии» см.:
84
В «Феноменологии» будет проводиться постоянная параллель между средневековой разделенной душой и разорванной душой XVIII столетия. Те же самые разделения на крайности, та же жертвенность, то же отречение, та же игра сил, та же двойственная рефлексия, та же беспомощность, то же окончательное отождествление двух крайностей, то же производство всеобщности через посредничество индивидуальности.