Тот, кто исследует обыденное сознание, рассудок, религиозную спекуляцию, кто встает на психологическую, логическую или теологическую точку зрения, видит, что данное всякий раз исчезает, но в то же время и сохраняется. Как говорит Ж. Лассон, «…и индивидуальное, какая‑то вещь и всеобщее являются необходимыми моментами в системе истины. И сознание, каким бы углубленным, погруженным внутрь себя оно ни было, не перестает, даже там, где оно является чистым самосознанием, стремиться стать также и сознанием чувственным».
С другой стороны, такое чувственное сознание становится в каком‑то отношении духовным. Как говорил Гегель, «как чистое и простое тело внутренней красоты, эмпирическое существование перестает быть преходящим бытием и какой‑то особенной вещью». И еще он добавляет: «Самым высоким сознанием могло бы быть тело, в котором индивид не был бы некой индивидуальной вещью, и где тоска (Sehnen) приходила бы к созерцанию и к радостному блаженству». Божественное тело Христа перестало быть какой‑то единичной вещью.
Сама реальность, которая предстает в чувственной форме, облачается тогда высоким достоинством. Существует, как мы говорили, освящение единичного; существует искупление чувственного, преображение.
И не на это ли желает указать Гегель, когда говорит в предисловии к Феноменологии о возвышении (Aufheben) бытия (Dasein)? На самом деле «момент непосредственного бытия представлен в содержании понятия». Самое низшее, то есть чувственное, тождественное, между прочим, чистому всеобщему, становится теперь самым высшим, то есть воплощенным в понятии; откровение, которое обнаруживается на поверхности вещей, является самым глубоким из всех, что могли произойти. Здесь одновременно имеется бытие и сущность, действительность и всеобщность. Действительно, существует возвышение данного (Dieses), которое, упраздненное как данное, стремится занять место, если можно так сказать, одесную Отца. Что такое греческий антропоморфизм в сравнении со смелостью антропоморфизма христианского, создающего чистую субъективность и данное в его чистоте, создающего божественные вещи?
Возвышение Христа одесную Отца включает в себя глубокое значение всякого возвышения (Aufhebung), одновременно и сохранение и упразднение.
Мышление Востока, поглощенное всеобщим, и мышление Запада, ограниченное особенным, дополняют друг друга и друг с другом совпадают. Благодаря идее воскрешения, этого нового брака между духом и телом, противоположность мертвого и живого исчезла и достигла единства в Боге, который является формой самой любви. Чувственная реальность уже не является чем‑то преходящим; покрывало чувственности покинуло гробницу и осталось на теле Бога. И несомненно Гегель какое‑то мгновение видел здесь лишь немощь учеников первоначальной общины. После начала своего сочинения о Позитивности Христианства, направленного на то, чтобы противопоставить Просвещению сверхпонятийное богатство позитивной религии, он на следующих страницах уже видел в этой позитивности лишь нечто сырое и тяжелое. Чисто субъективное превращается в наставление, основанное на речи учителя, а историческая вера становится самым важным элементом. Нет ли в таком случае, думает он, чего‑то объективного в самой идее Бога, «что прилипает словно свинец к его подошвам и тянет его к земле?»[111] Он говорит о «печальном требовании реальности».
Это, скажет он, замечательный знак духа общины, для которого божественное, то, что ее соединяет, обладает формой данного. Для разума в жизни нет ничего данного; он становится тем, что он получил; и все это передается ему таким образом, что изменяет его самого, что становится его жизнью. Но в этой духовной смерти любви общины дух ее любви чувствует себя таким жадным, таким пустым, что не может полностью узнать в себе, не может почувствовать в себе тот разум, который с ним разговаривает и который остается чужим. Связь с чужим разумом, ощущаемым как чужой, — это чувство зависимости… Идеал любви, неосуществленный идеал, представлял собой для общины нечто позитивное, она признавала его как некую вещь, которая была ей противоположна и от которой она была зависима; ее разум коренился в сознании ученика, находящегося в отношении к учителю и господину. «Это нечто высшее и противоположное» значит «нечто позитивное, объективное. Именно в этой своей зависимости, в этом введении исторического, реального элемента в свою жизнь община узнает свою позитивную связь». Апостолы, «привыкшие к ограниченному кругу деятельности», безразличные ко всему, за исключением доктрины их учителя, старающиеся передать ее без изменений, сильно отличающиеся, следовательно, от учеников Сократа, должны были внести свой вклад в превращение субъективного в объективное и данное, суверенного разума в чистую пассивность, учения о добродетели в собрание позитивных наставлений, свободы в необходимость, неопределенного в определенное. Тайная Вечеря, эта последняя дружеская и теплая беседа между Учителем и учениками, становится церемонией, таинством. Религия спонтанности становится религией тревоги и покорности. Разум не может быть заключен в формулы; а он становится не более чем формулой.
111
Разумеется, сам Иисус был независим от этих случайностей. Тем не менее идеи демонов и чудес, вера в Мессию, предписание крещения были зернами, в самом Иисусе, той позитивности, которая характеризует христианскую религию. Чтобы добиться признания у евреев, чтобы уменьшить опасность, от которой он постоянно бежал, он был вынужден обращаться не к субъективности сознания, а к воле Бога; и он должен был требовать для себя власть, требовать, чтобы ему верили.