Итак, несчастное сознание, в сущности, является опосредствованием; благодаря ему переходят от непосредственно низшего к непосредственно высшему; благодаря ему высказывания: «Я конечен» — «Бог бесконечен» — примиряются, но тем таинственным способом, который превосходит классические законы умозаключения. Вся человеческая психология, все человечество в целом окажется подобным огромному умозаключению. Логическое и теологическое опосредствование объединяются. Священник будет служить посредником между нами, непосредственными индивидами, и другим посредником. И теология будет логикой Бога.
Данное на самом деле является не только исчезающим этим, которое описывается в Феноменологии; Гегель, если и написал феноменологию, думал о ноуменологии. Данное восприятия само включает в себя «живую связь и абсолютное присутствие».
Потому что оно является опосредствованием, а сознание, особенно несчастное сознание, является отрицанием. Оно переходит от одной идеи к другой; нельзя ли сказать, что благодаря этому оно является свойственной идеям негативностью, а две идеи — негативности и опосредствования — настолько тесно связаны, что единственной вещью, которую они обозначают, является сама связь понятий? Несчастное сознание — это, следовательно, аспект диалектики, внутренне присущей разуму. Мы можем сказать, что оно является диалектическим элементом, отделенным, если только такое возможно, от элемента спекулятивного, или, если угодно, негативной диалектикой в той мере, в какой она отделяется от диалектики позитивной. Оно является той вечной хитростью хаоса, о которой будет говорить Фридрих Шлегель; оно представляет собой ту бесконечную эластичность эфира, о которой Гегель говорит в Первой системе процесс ферментации, нестабильность, лишенную покоя.
Идея самого движения может быть понята на самом деле лишь посредством идеи негативности, которой Бозанкет дал глубокую интерпретацию, или, скорее, обе идеи подразумевают друг друга и в конечном счете образуют одну — единственную; негативность — это незавершенность, это та нота мелодии, которая вызывает следующую, это движение статуи, статуи Родена, которая, кажется, утрачивает свое равновесие в том акте, в котором она его приобретает, это движение жизни, или, как говорит Гегель, имманентная пульсация спонтанного движения жизненной силы. Несчастное сознание — это «простая негативность, в той мере, в какой она сама себя осознает».
Мы можем сопоставить эту идею, то, как она изложена на некоторых страницах Naturrecht и в начале Феноменологии: бесконечность сознания есть не что иное, как «абсолютное» беспокойство, которое характеризует движение. Благодаря тому, что она — это дифференциация того, что не является различным, что она представляет собой понятие бесконечности, она является самосознанием, но, можем мы добавить, самосознанием себя как другого.[117]
Феноменология станет исследованием различных аспектов, которые приобретает сознание; и поскольку в каждом из этих аспектов имеется конфликт, то можно сказать, что в каждом из них мы обнаруживаем то несчастное сознание, которое, разумеется, более ясно проявляется в ту или иную эпоху, но которое в той или иной форме возобновляется во все эпохи жизни человечества.
Необходимо знать, что рациональное сознание может быть выражено лишь посредством серии незавершенных проявлений, посредством последовательности конфликтов и заблуждений, которые постоянно исправляются. Истина — это отрицание отрицания, говорил Гегель в своей диссертации 1801 года; и он развивает эту идею в системе 1802 года. Дело в том, что несчастное сознание в той мере, в какой оно является множеством последовательных состояний сознания, представляет собой необходимый элемент счастья сознания, бывшего тождественным в своей сущности самому движению диалектики.
Впрочем, Гегель мог найти, с одной стороны, у Фихте, с другой — у Шеллинга, элементы, которые направляли его мышление в эту сторону.[118] В Вере и Знании он устанавливает тождественность отрицания и безразличия. «Для нас, — говорит Шеллинг, — нет ни объективного, ни субъективного; и абсолютное рассматривается нами лишь как отрицание этих противоположностей и их абсолютное тождество». Но это тождество следовало преобразовать в отождествление, чтобы превратить безразличие в негативность, а абсолют Шеллинга — в абсолют Гегеля. Идея жертвы находилась в центре философии Шеллинга. Но из‑за отсутствия идеи страдания, по крайней мере в первой философии Шеллинга, из‑за отсутствия серьезности, боли, терпимости, работы негативного, божественная жертва у философа еще не имеет подлинно трагического характера.[119]
117
См. анализ того, что Гёшель называет «несчастным элементом науки», того, что Гегель называет несчастным колебанием души в сочинении, которое посвящено Гёшелю: Werke. T. XVII. Р. 117, 119.
118
В этом отношении мышление Гегеля может рассматриваться как связанное с мышлением его предшественников. Более того, некоторые строки диссертации 1801 г. могли появиться как углубление кантовского исследования отрицательных величин. Страдание — это отрицание, но это не ничто. Существуют активные отрицания; и истина — это сама ложь в той мере, в какой она показывает себя как ничто.
Интерпретация МакТаггарта дает нам интеллектуализированного и «сглаженного» Гегеля. Он, насколько это возможно, уменьшил специфический характер момента негативности. Тем не менее он признал, что именно тогда, когда речь идет о преступлении, о наказании и примирении, или о смерти, необходимой для жизни, мы чувствуем подлинного Гегеля. Необходимо исследовать то, что можно назвать иерархией негативного у Гегеля, начиная с того негативного, которое является формальным безразличием и не содержит в себе ничего абсолютного, затем обращаясь к разделяющему отрицанию, производимому рассудком, и заканчивая силой негативности разума. Необходимо увидеть, как посредством деградации или продолжающейся градации можно перейти от одного из этих значений к другому, какими бы противоположными они ни казались в некоторых случаях.
Добавим, что такие разделения (второе негативное) являются необходимыми для негативности разума, для более высокой негативности; рефлексия необходима для разума прежде всего потому, что то, что есть негативного в ней, отрицается разумом, затем потому, что оно должно определенным образом существовать в разуме. Разумеется, можно сказать, что то, что мы можем назвать второй негативностью, является работой рассудка, но этот рассудок представляет собой нечто существенное для природы вещей; если у Бергсона, как и у Плотина имеется одновременный генезис материи и интеллекта, то можно сказать, что у Гегеля есть одновременный генезис негативности и интеллекта; или, скорее, они вдвоем образуют сам генезис вещей. Добавим также, что нет ничего чисто негативного (что само собой понятно, так как всякая стадия сознания одновременно и утверждается, и отрицается предыдущей); и что существует определенное смешение, определенная неразрешимость негативного и позитивного.
Разум, который движется от того отрицания, которое является индивидом, к тому отрицанию, которое представляет собой божество, есть единственная позитивная вещь, и именно потому, что он является абсолютной негативностью, то есть опосредствованием, бесконечностью, которая утверждается посредством своих отрицаний. И истинное божественное ему тождественно.
Для Гегеля негативность, свобода, субъективность, процесс восхождения
Существует определенное отрицание, например фихтеанское отрицание (или называемое фихтеанским), которое является разделением, которое представляет собой имитацию, подделку того рационального отрицания, посредством которого бесконечное уже не противопоставляется конечному, но охватывает его. Философия Фихте, как она предстает на первый взгляд, фиксирует в результате процесс отрицания; она переводит в терминах рассудка движение разума; с этой точки зрения она является уже не философией ложного становления, но философией ложного бытия, бытия как результата. Гегель, как мы заметили, уже предвидел, какое логическое значение должна приобрести идея становления, поскольку он пишет, что в ней соединяются бытие и небытие.