В Первой системе Гегеля видели стремление темных монад к Богу, который их создал, и такое беспокойство монад уже является несчастным сознанием. Изнуряя себя, изнемогая в труде, жалуясь, они будут двигаться к радости, к тому моменту, когда все частички, казавшиеся изолированными и неподвижными, растворятся в жизненном целом, каждая найдет продолжение в своей противоположности, каждая выразит в себе абсолютную бесконечность. Речь для Гегеля будет идти о том, чтобы достичь синтетического представления о двух несчастных сознаниях — о божественном и о человеческом, объединить их в одном — единственном несчастье; и здесь мы еще видим, что образ креста и идея негативности отвечают одному и тому же требованию — они должны показать нам, что несчастье Бога и несчастье человека являются одним и тем же несчастьем.
Несчастное сознание является благодаря этому и счастливым сознанием; так как если природа есть продукт негативности Бога, Бог есть сама негативность природы; и, как и их несчастье, счастье Бога и счастье человека едины благодаря тому же самому образу креста и той же самой идее негативности. Об этом Гегель заявит уже в конце Веры и Разума: «Чистое понятие, или бесконечное… следует обозначить как момент, но только как момент самой высокой идеи бесконечного страдания, которая ранее была представлена в культуре лишь исторически». И он в качестве фундамента религии Нового времени видит христиансткое утверждение, особенно в той форме, которую оно принимает у Лютера и у Паскаля. Бог умер, «что выражено в форме, которая является лишь эмпирической, в словах Паскаля: природа такова, что она повсюду говорит об утраченном Боге — и в человеке, и вне человека». Мы приходим одновременно и к идее абсолютной свободы, и к идее абсолютного страдания, «спекулятивной Страстной пятницы», возвышающейся над сферой истории и чувства. Так как то, что предстает как история, не должно заставить нас забыть, что в действительности история уже преодолена. Необходимо удерживать в разуме одновременно две идеи — длительности и вечности — и видеть, как они объединяются в концепции длительности, изменения, в вечности.[142] Если праздник спеку — лятивной Страстной пятницы, при всей его тоске, при всем его одиночестве, при всей жестокости смерти Бога, не рассматривается более как жертва чувственного существования, как его понимают ученики Канта или Фихте, то теперь он рассматривается как возникновение из этой жестокости самого глубокого страдания, самой высокой целостности, самой высокой идеи во всей ее серьезности и в самой ясной свободе, так как счастье — это предвестник бурь; оно порождает несчастье; оно живет в несчастье; это — анти — алкион; оно и есть сама буря, осознающая себя в самом эпицентре своей ярости, а также во всех извивах своего вихря.
Таким является и огонь в той мере, в какой он постоянно меняет свою субстанцию и сохраняется в своей постоянной форме. Движение есть покой; бесконечное слово есть молчание. Таковы абсолютное движение и абсолютная негативность, тождественные самоудовлетворенной сущности, пребывающей в покое. Таковы Менады, неистовство которых означает осознание неистовства природы самой природой, Менады, которые располагаются рядом с олимпийскими божествами, ничего не теряя от своих движений, но выстраивая из них спокойный танец, или даже нечто подобное неподвижному пению.
Не только страдание души является свидетельством духа, не только оно является подтверждением посредством веры божественного явления, в котором мы нуждаемся; не только несчастное сознание занимает свое место в сознании счастливом так же, как любой пройденный момент встречается в моменте окончательном, но еще мы можем сказать, что оно есть образ, только омраченный, счастливого сознания; так как оно является переходом от одной противоположности к другой и тем самым к своего рода единству этих последних. Оно подобно перевернутому отражению пламени счастливого сознания; оно является счастливым сознанием в той мере, в какой проецируется в индивидуальное и изменчивое; и тем самым становится раздвоенным и несчастное сознание. Устранив зеркало, в котором оно переворачивается и в котором, согласно образу Шиллера, оно разделяется, мы вновь увидим это пламя совершенно прямым. Именно божественным неравновесием и подтверждается равновесие; и темная основа становится самой прозрачностью. Несчастное сознание — это разум в себе, просто необходимо, чтобы оно осознало тот факт, что оно и есть разум, а также чтобы оно не замыкалось ревниво в себе самом, чтобы оно не было, как душа Новалиса, тем благоуханием, которое постоянно уходило бы внутрь голубого цветка, боясь исчезнуть.
142
Мысль Гердера, которая была также и мыслью Гете, мысль, согласно которой цель всегда достигается и никогда не является достигнутой, соединяется с одной из интуиций мистицизма, особенно Экхарта, говорящего о бесконечном движении и вечном покое божественного.