— Ты уж прости, что ничем тебя вчера не угостила. Ты кофе-то пьёшь?
— Нет, кофе я не особенно…
— Да ладно тебе, сходишь за компанию.
— …
— Как вспомнила вчера ночью и думаю всё: вот дура-то какая, совсем из головы вылетело…
Я подумал, что вчера ночью эта женщина лежала в постели, растирая озябшие руки, и думала обо мне. Тщетно пытаясь найти покой — как, впрочем, и я сам.
Она привела меня в кафе с вывеской «Яблонька» возле станции Дэясики. Толкнув дверь, мы вошли. У конторки у самого входа как раз расплачивалась девушка, которая, увидев нас, вдруг заговорила с хозяйкой.
— Ой, привет, теть. Что бы я без тебя делала, честное слово! Как ты выручила меня тогда…
Дальше между ними завязался разговор, мне совершенно непонятный. Девушка говорила, что «опять от старшего брата письмо пришло», что «упрашивала Хирай на все лады, когда в Хиросиме была» и дальше в том же духе. То и дело поглядывая на меня, естественно. Я тоже посмотрел. Она была красива, так красива, что и взглянуть на неё было страшно. Девушка сверкнула глазами, как хищная птица. Я отвернулся.
Но, отворачиваясь, окинул взглядом всё её тело. Она немедленно почувствовала это, сделала движение рукой, словно пытаясь прикрыть грудь, снова бросила взгляд на меня и опустила глаза. И, когда она опустила глаза, на лице её промелькнула тень, будто на мгновение показалась таящаяся в ней тьма. Хозяйка «Игая» обернулась ко мне, искоса взглянула на меня с негодованием. Я отвёл глаза. Одновременно ещё раз украдкой окинув взглядом девушку. Чёрные волосы струились по плечам, переливаясь и завораживая, и я понял, что отвести глаза уже не могу.
Разговор, наконец, закончился. Девушка, ещё раз взглянув на меня, вышла. Я последовал за хозяйкой «Игая» к дальнему столику и сел. Она заказала две чашки кофе.
Мы сели за столик друг против друга, но хозяйка не вымолвила ни слова. Слегка опустив голову, она грызла ногти, будто задумавшись о чём-то, и время от времени бросала на меня гневные взгляды. Принесли кофе, она принялась помешивать в чашке ложкой, но и тогда не нарушила молчание. С каждой минутой терпеть становилось всё труднее, но я поклялся себе, что дождусь, пока она не заговорит первой. Я понимал, что раскрыть рот первым было бы самоубийством.
— Слышь, сколько тебе лет было, когда война кончилась?
— Рассказывали, что я за день до начала бомбёжек родился. В полдень.
— Ага… Значит, в год петуха. То бишь теперь тебе тридцать три, так?
— Так.
— А мне двадцать семь стукнуло, когда войну проиграли.
— …
— Я тогда в Кисивада была, в провинции Сэнсю, но как война кончилась, сразу в город махнула, в Осака, и пошло-поехало, в двадцать семь блядью под оккупантами.
«А!» — подумал я.
— Чего это ты вдруг? Ишь морду какую сделал! Что, блядь первый раз увидел?
— Да нет, что вы…
Мне почему-то вдруг вспомнился холод её руки.
— Деньжат из мериканов повытянула — и к папке в Кисивада, а на ногах — хай-хилы[13] красные. Тоже от мерикана, выпросила у него, чтоб купил. И что, думаешь, мне папка сказал?
— …
— Хорошие, говорит, туфли у тебя. И всё.
Что она этим хотела сказать — я не понял. Знал я одно: сейчас эта женщина поделилась со мной самым сокровенным, тем, что сказать было тяжелее всего.
— Вчера проводила тебя, иду обратно в лавку и думаю: хоть тресну, а расскажу, тебе расскажу, понимаешь?