За двадцать минут до захода солнца мы собрались в столовой. Все при параде. На мне лучший костюм и борсалино. Оделся я в точности так же, как папа. В настоящий пиджак и жилет, и мне даже не было слишком тяжело. Стоял я прямо.
Мы постояли минутку, пока Зиппи поправила Ривке юбочку, потом поприветствовали Субботу, мама зажгла свечи[52]. По комнате разлилось приятное тепло.
Уютное тепло улетучилось, когда мы вышли на улицу. Вышли только я, папа и Зиппи – и меня это настораживало.
В Кольвине у нас был эрув: бечевка, которую натягивали по периметру города. Внутри эрува можно было катать детские коляски и носить детей, хотя в принципе это в шабес запрещено.
В Трегароне эрува у нас не было – по крайней мере пока. Мэр и городской совет не разрешили. До синагоги далековато, Ривке самой не дойти, поэтому младших мы оставили дома с мамой и зашагали вот так, некомплектом.
Это было не то – я скучал по нашим былым пятничным прогулкам в шул[53]. По дороге нам встречались другие семьи, тоже направлявшиеся на службу, я присоединялся к компании друзей, сестры устраивали настоящие флешмобы, бегая кругами по улице, – вокруг будто плескались волны из юбочек.
Семьи здоровались через улицу, а иногда шли прямо по мостовой, ведь никто в это время никуда не ездил. Получался такой маленький праздник. После тяжелой рабочей недели все отмечали день отдыха.
В Трегароне было не так. Причем чем дальше, тем хуже становилось.
Шли мы в молчании. Каблуки Зиппи постукивали по тротуару. Ближе к городу начали попадаться другие семьи из нашей общины. Мы их не окликали. Никто не хотел привлекать к себе внимание.
Мы нагнали Гутманов и просто пошли в ряд. Не поздоровались, даже вполголоса.
Я, в общем-то, понимал, почему в этом городе нас считают захватчиками. Мы действительно во многом напоминали армию. Все в одинаковой форме и движемся в сторону города.
– Мы тут торчим, как мозоли на пальцах, – прошептал я Мойше-Цви.
– А мозоли на пальцах разве торчат? – удивился он. – Было такое, чтобы ты смотрел на мозоли на пальцах и думал: «Ничего себе, ну они и торчат!»?
Неевреев на улицах тоже было предостаточно. Они как раз вернулись из летних отпусков – гуляли, ездили на велосипедах и на машинах. Я вообще-то никогда не поднимал глаз на гоев по дороге в шул, даже в Трегароне. А тут посмотрел вокруг. Проезжая мимо, они бросали на нас подозрительные взгляды – искоса, будто бы незаметно. Но такое не пропустишь. Я отчетливо ощущал каждый их взгляд.
Прохожие вели себя совсем иначе. Когда мы добрались до людной деловой части города, мы в буквальном смысле начали сталкиваться с компаниями гоев. Но эти не бросали на нас косых взглядов, а просто делали вид, что нас нет, будто мы стали невидимками. Если не отступить в сторону, в тебя внаглую врежутся. Если нам навстречу шла компания местных, приходилось отступать на мостовую[54].
Нас с Мойше-Цви едва не сбил внедорожник. Остановился буквально в нескольких сантиметрах, загудел. Когда сидевшая за рулем женщина перестала нажимать на гудок, она вскинула вверх руки. Я попытался указать ей, что на тротуаре слишком людно, что нам там просто не пройти. Она закатила глаза. Мистер Гутман вовремя положил руку Мойше-Цви на плечо, иначе тот показал бы тетке неприличный жест.
У самого входа в синагогу папа нечаянно толкнул какую-то пожилую женщину.
– Простите, – сказал он. – Я извиняюсь.
– «Извиняюсь»! – фыркнула она. Крашеные рыжие волосы, зеленые глаза. На папу она смотрела с отвращением. – Извиняется он! Вы вообще смотрите, куда лезете?
– Я лично? – уточнил папа. Он, как всегда, вел себя сдержанно. Выглядел очень солидно, внушительно. Руки свободно вынесены вперед, запястья перекрещены: поза спокойствия.
От женщины никаким спокойствием даже не пахло, взгляд ее так и перелетал с одного из нас на другого. Она еще раз громко фыркнула.
– Или вы имеете в виду нас всех? – продолжал папа. – Нам не дозволено пройти в наш храм?
– Авраам, пойдем внутрь, – позвал его мистер Гутман.
– Извиняюсь, – хмыкнула женщина, толкнула папу и пошла дальше.
Внутри мне сразу же полегчало – в синагоге вообще безопасно. Но потом папа посмотрел на меня так, как еще не смотрел. «Я тебе говорил», – читалось в его взгляде. И еще: «Видишь? Тебя будут давить машинами. Скандалить с тобой на тротуаре. И это только начало. А ты все считаешь, что с этими стоит общаться?»
54
Здесь есть интересная историческая параллель: во время Второй мировой войны в городах, оккупированных немцами, евреям запрещалось ходить по тротуарам, они вынуждены были передвигаться по мостовой.