Со всех концов света явились к Шарко люди, отчаявшиеся в своем выздоровлении и ждущие от него избавления от страданий. Слава его гремела повсюду. Он получил награду задолго до смерти.
В последний раз, когда я видел его, он производил впечатление человека усталого и как бы окаменевшего в своем успехе; казалось, он презирал всякие новые исследования. По-видимому, сказав свое последнее слово, он мало интересовался тем, что могут еще сказать другие. Тем не менее, со своим крючковатым, хищным носом, длинными волосами и неумолимым взглядом, он производил сильное впечатление.
В его роскошном, мрачном особняке на бульваре Saint-Germain мы беседовали с ним о будущности науки и, в частности, экспериментальной психологии. По-видимому, он мало ей интересовался и не особенно в нее верил. Он не принадлежал к числу тех терпеливых и часто ограниченных умов, которые обожествляют прямолинейный прогресс. Он должен был казаться себе одиноким как гора: до него – ничего, после него – очень мало. Он был убежден, что истина заключалась вся в его книгах; и, слушая его прерывистую, гордую речь, можно было вынести впечатление, что, если будущая наука осмелится выйти за пределы завоеванной им территории, она вступит на ложный путь. Ему приписывают то мнение, что гипнотизм не переживет его на долгие годы. В сущности, он крепко верил только в самого себя. Это был Наполеон невроза и истерии. Вокруг него теснился круг его поклонников, – я чуть не сказал идолопоклонников, – которые не дерзали переступить круга идей и опытов, намеченных учителем. И истерички Сальпетриера, в противоположность пациентам Льебо, в Нанси, под повелительным взглядом профессора давали посетителям драматический спектакль большого гипноза и большой истерии.
Но и гениальные люди являются незначительной величиной в сравнении с правильной, постоянной работой многих умов, изо дня в день раздвигающих границы наших познаний.
Гипноз тесно связан с явлениями «большой истерии».
Только истерическому субъекту доступен мир галлюцинаций, и, чтобы достичь этого мира, он должен пройти все три ступени гипнотической лестницы: каталепсию, летаргию, сомнамбулизм.
Слышится удар гонга. Множество больных тотчас же впадает в то особое состояние, в древности считавшееся священным, которое мы называем каталепсией. На полузакрытых глазах больного показываются слезы. Его устрашают внушенные ему образы; тело его теряет свою свободу и становится подобным автомату – члены его движутся под влиянием чуждых, но неопределимых импульсов.
Вновь закрываются веки и наступает мрак; это – летаргия. В этой стадии внушение действует слабо – тело «субъекта» ускользает от его власти.
Тогда властная рука гипнотизера поглаживает тело больного – и наступает стадия сомнамбулизма. Это – тот же сон, который вызывали древние магнетизеры, но без их ясновидения и необыкновенных способностей. Мысль гипнотизера становится всемогущей – внушает те или иные грезы, перестраивает по-своему весь внешний мир, населяет его галлюцинациями, кошмарами или прекрасными видениями, вызывает даже, если угодно, призраки мертвых в покорном воображении «субъекта».
Нансийская школа заявила протест[10].
Шарко ничего не хотел слышать. Приписывать происхождение гипноза внушению значило бы, по его мнению, слишком преувеличивать значение разума; как я уже говорил, он видел в явлениях гипноза только патологию, только беспорядочное, судорожное вещество.
И он приписывает капитальную важность «соматическим» (телесным) явлениям. Каталептическая пластичность членов, крайняя нервно-мускульная и кожномускульная возбудимость – в этом для него заключается все. Как были бы этим удивлены старинные магнетизеры, как дю Поте или Лафонтен, искавшие разгадку внутреннего сфинкса, стремившиеся разрешить сложные привлекательные проблемы ясновидения, диагноза путем внутреннего зрения, надеявшиеся в тайниках сознания встретить скрытого ангела и, быть может даже выражение мыслей умерших.
И все-таки многое простится Шарко; ибо он, враг мистиков настолько последовательный, что не видел большой разницы между святой Терезой и Франциском Ассизским, с одной стороны, и любым из своих пациентов, страдающих истерией[11], – с другой. Он интересовался истинными шедеврами мистики. Он воспроизводил фрески Джотто, где ангел-хранитель низвергает злого демона; миниатюры XI века, где Сатана, преследуемый епископом, спасается бегством верхом на свинье; плясунов Сен-Ги де Брегеля; эпилептиков Андреа дель Сарте; одержимого юношу Деода Дельмона, такого несчастного, что при виде его слезы навертываются на глаза; несчастную женщину, изображенную Маттео Роселли, которая, лежа на постели, до последней степени страдает от плотских искушений, и, наконец. милосердного святого Нила, исцеляющего корчи, подняв два пальца, и великолепного св. Игнатия с картины Рубенса.
10
Впоследствии будет казаться странным, говорит Бернгейм, что столько выдающихся умов, под влиянием первого ошибочного представления впали в такое множество заблуждений, совершенно скрывших от них истину. Приходится пожалеть об этих заблуждениях, ибо они мешают прогрессу, затемняя вопрос, который сам по себе очень прост и в котором все легко объясняется, раз известно, что внушение есть ключ к объяснению гипнотических явлений.
11
Это мнение должно быть приписано скорее ученикам Шарко; сам он называл св. Терезу «гениальной женщиной».