Шон посапывал, и снежные хлопья тихо опускались на землю, и Дэниел думал: чудеса, где-нибудь, Майк, тёмный сгусток материи, колибри, кошмары.
Джулия, подумал он, боясь произнести её имя вслух. Мне необходимо волшебное слово.
2000 – ВОЛШЕБНЫЙ ЧАС
Уже опускаясь в спящую темноту Лос-Анджелеса, Майкл Глинн знал, что что-то не в порядке. Он не знал только, насколько не в порядке. Он думал о том, что его, наверное, можно было бы вставить в какой-нибудь фильм – человек, затерянный в джунглях, скитавшийся целыми днями, вылезает из мрачных дебрей сельвы, щурясь на яркий свет прогалины; израненный, голодающий, он чувствует запах дыма, видит лагерь, цивилизацию, слышит человеческие голоса, плачет, слышит приветствия, он дома. Ему никогда не приходило в голову, что он может быть мёртв. Майк никогда не бывал мёртв прежде.
Как ни рад он был вернуться домой, при виде Лос-Анджелеса у него возникло какое-то дурное предчувствие. Лос-Анджелес выглядел с воздуха как город-призрак. Море сияющих медью огней, обычно заполнявших долину, превратилось в сеточку пересекающихся цепочек жидкого света, погребённых под одеялом тумана. Тумана настолько плотного, что Майк не мог разглядеть посадочную полосу, когда пристёгивался перед посадкой. И после того как он приземлился – зубы стиснуты, потные ладони сжимают подлокотники – он не мог отделаться от ощущения, что нечто странное случилось с ним в бразильских джунглях. Нечто важное. Нечто… Черт, он не мог вспомнить. Это все туман.
Его ошеломила мысль, что память его была подобна Лoc-Анджелесу в эту ночь: пустынна. Она никогда не подводила его прежде. Это было для него предметом своеобразной гордости: он никогда не забывал лиц, номеров телефонов, обид. Чем он станет, если отнять у него память? Ещё одним занудой, наподобие его чинного братца Денни, который забывал все на свете. Даже собственные дни рождения.
Потом была бесконечная поездка в такси, ползущем сквозь белую мглу – он как будто находился внутри облака, как самолёт в финале «Касабланки»[8] – к его отелю в Санта-Монике. Майк зарегистрировался как «Глинн». Бросил багаж на пол номера и, слишком усталый, чтобы раздеваться, рухнул на кровать – его загорелое тело гудело от утомления. Не подцепил ли он чего-нибудь в джунглях? Инфекция? Или укусила какая-нибудь сволочь? Может, съел что-нибудь не то?
Безымянные обнажённые женщины – вот все, о чем он мог думать. Он вытащил свой толстый бумажник и похлопал им по ладони. Нет, он слишком измотан для секса. Даже лучший секс в мире не стоит того, чтобы перенапрягаться.
Что было не так с его памятью? Он никогда ничего не забывал. Кроме имён. Имена были его единственной слабостью. Но сейчас он не мог вспомнить даже перелёта до Лос-Анджелеса. Он что, проспал всю дорогу? Он потёр лоб и попытался сосредоточиться. Сосредоточиться. Последний день съёмок. Что он помнил?
Тот малыш.
Вождь-лилипут, который называл себя «Человек, Который Летает».
Он помнил его.
Это был тихий человечек с непроизносимым именем. Миниатюрный, смешливый вождь в головном уборе из перьев, подобно своим соплеменникам-вайомпи из амазонской сельвы ежедневно разрисовывающий своё тело, как мы утром выбираем гардероб.
Он был нужен им для последнего кадра. Большая часть съёмочной группы уже разъехалась по домам после заключительной пьянки накануне. Но у Майка родилась идея. Кое-что, чего не было в сценарии. Ему нужен был только костяк группы, чтобы наскоро снять последний эпизод. Солнце уже почти село. Новенькая грузовая «мазда» стояла на своей отметке. Все было готово. Все, кроме этой долбаной кинозвезды на его долбаном месте. Кроме вождя.
Всего-то и требовалось от ублюдка – стоять на коробке из-под яблок, выглядеть аборигеном и улыбаться своему отражению в тонированном стекле. Просто, не правда ли? У него это прекрасно получилось пять дней назад, хотя и случайно. Майк поймал ошеломлённое лицо вождя в окне машины и понял, что с хорошим светом из этого выйдет потрясающий снимок. Один последний снимок. Смешно. Им пришлось объяснять лилипуту, что лицо в окне – это он, вождь, Человек, Который Летает – не призрак, не дух, не бог, или каким ещё чёртом он это себе представлял. Он не верил до тех пор, пока режиссёр («зови меня Майк») самолично не встал рядом, дополнив собой композицию. Чтобы он мог видеть рядом с собой своего нового друга, которого он этим утром замотал до полусмерти, когда они вместе работали в грязном пруду. Этого высокого, загорелого, статного вспыльчивого американца средних лет с вьющимися светлыми волосами, морщинками в уголках глаз и улыбкой профессионального убийцы – улыбкой достаточно ослепительной и неотразимой, чтобы снять штаны с государственного служащего. Майк знал, что он по всем меркам обладает «обаянием». Правда, в последнее время он стал сомневаться в своей магии, и часто, поймав в зеркале своё отражение, он думал: «Что не так в этой картинке? Чего не хватает этому человеку? Что не соответствует?»
Вождь переводил взгляд с настоящего режиссёра на режиссёрское отражение в окне грузовика, ощупывал то лицо своего друга, то своё собственное, и наконец повалился на влажную землю, содрогаясь от хохота.
У них нет зеркал, подумал Майк. Возможно, он первый раз в жизни ясно увидел собственное лицо.
В качестве поощрения его взяли покататься над джунглями в поисковом вертолёте. Они летели низко, то и дело ныряя в голубые полосы тумана, колышущиеся над верхушками деревьев, как рождественские флаги. Вот они попали в особенно густое скопление тумана, которое поглотило их, и на несколько мгновений мир перестал существовать – окна были застланы молочной белизной, и маленький вождь, придвинувшись, взял Майка за руку, как ребёнок, не стыдясь своего страха. Они сидели в гудящем вертолёте, трепещущем, как птица; маленькая француженка-переводчица поймала взгляд Майка, и что-то новое промелькнуло между ними. Её лицо, обычно такое холодное и насторожённое, смягчилось и стало спокойным, и он мог поклясться, что её милые карие глаза были на пороге улыбки. Затем она стала переводить какую-то фразу, которую было почти невозможно разобрать из-за шума винтов. «Слишком большой! Грустный! – кричала она. – Слишком большой! Грустный!». – Он не понимал. Возможно, вождь говорил слишком быстро для неё. В течение всего полёта он тараторил без умолку своим писклявым голосом и хрюкал от удовольствия, узнавая и показывая им соседние деревни. Когда они приземлились, он с гордостью окрестил себя «Человеком, Который Летает».
И вот в день его дебюта в шоу-бизнесе его нигде не могут найти.
Колесница героя была водружена на свою отметку, насухо вытерта от росы и поставлена как раз так, чтобы на неё упал свет волшебного часа, одного из двух магических окон дня – час после восхода и час перед закатом – когда свет смягчается и растворяется, превращаясь в тёплое сияние, придающее очарование предметам, заставляющее листовой металл светиться собственным светом..
Все было готово и расставлено по своим местам – все, кроме долбаного вождя.
И вот Майк орёт на главного оператора, который орёт на продюсера, который иронизирует над ассистентом, который вопит на переводчицу (в конце концов, ублюдок находится в её ведении), пока наконец все четверо, ведомые распалённым Майком («Я теряю свет! Я теряю чёртов свет!»), не полезли вверх по склону к деревушке вайомпи.