Контора Дона и Далтона располагалась на Пландом-роуд, в трех кварталах от бара, прямо над греческим рестораном Луи, и к ней прилагалась маленькая квартирка сзади. Я слышал, как кто-то в баре сказал, что Дон и Далтон ищут жильца. Я спросил Дона, не согласятся ли они сдать квартиру. «Разве ты не хочешь сначала ее посмотреть?» — спросил тот. Я не хотел.
Бабушка умоляла меня не съезжать. Когда она объясняла ситуацию, ее глаз ужасно дергался. Тетя Рут и мои двоюродные сестры снова уехали, поэтому дедушкин дом теперь будет чище и спокойнее. Будет сколько угодно горячей воды. И подумай, сколько денег ты сэкономишь, — арендная плата так высока. Также, добавила она, ей нравится проводить со мной время. Она будет скучать по мне. Недосказанной осталась еще одна причина, по которой бабушка не хотела, чтобы я уезжал, самая печальная из причин. Я выполнял функцию своего рода «подушки» в ее отношениях с дедушкой. Никогда не брал дедушку за горло, но с годами научился отвлекать его, когда тот начинал мерзко себя вести.
Я сказал бабушке, что должен съехать. Мне нужно было отдельное жилье. Чего я не мог ей сказать — меня постоянно шатало оттого, что по ночам меня будил ее сын. Мне нужна была кровать, которая не находилась бы на пути еженощных хождений дяди Чарли. И кроме того: настоящие мужчины не живут со своими бабушками.
Боб Полицейский помог мне перевезти вещи. Входя в дедушкин дом, он неодобрительно посмотрел на «двухсотлетний» диван и перетянутую клейкой лентой мебель, и мне показалось, я слышу его мысли: «Дома, куда я прихожу с обыском, часто выглядят лучше». Он нагрузил свою машину моим скарбом — шесть коробок с книгами и три чемодана — и отвез меня на Пландом-роуд. Дон вручил мне ключи от новой квартиры. Две крошечные комнатки и маленькая ванная. Ковер был фекально-коричневого цвета, «спальня» располагалась прямо над жаровней греческого ресторана Луи. Запах свиных отбивных, бараньих ног, джиро,[90] омлетов, жареной картошки с сыром, шоколадного торта и пепси поднимался, как пар, через пол. Здесь воняет, сказал Боб Полицейский.
Он походил взад-вперед, запоминая каждую деталь, будто квартира была местом преступления. Выглянул на улицу сквозь грязные жалюзи заднего окна. Парковка. Мусор. Чайки. Рядом к станции с шумом подошел поезд, от чего стены задрожали. Боб фыркнул: «Из огня да в полымя».
Когда Боб Полицейский рассказал ребятам в «Пабликанах» о моем новом холостяцком гнездышке и о том, как расположена моя кровать, они стали подкалывать меня, что я должен найти девушку, желающую «прокатиться на сковородке». Они считали, что мне, как и им, очень не хватает секса. Но я сообщил им, что мне одиноко. Мне нужен был кто-то, с кем можно гулять, слушать Синатру, читать. Они в ужасе уставились на меня.
Я признался мужчинам, что влюблен в одну копировщицу из «Таймс». Она напоминала мне Сидни. Хотя внешне девушки были не похожи, в копировщице была та же отстраненность, которая у меня ассоциировалась с богатством и аристократичностью. В любом случае каждый раз, когда она с выражением скуки и презрения на лице рассекала отдел новостей в длинной юбке и обтягивающей шелковой блузке, все копировщики прекращали сортировать копии и все редакторы мужского пола (и некоторые женщины тоже) прекращали чтение и смотрели на нее поверх своих бифокальных очков. За ней, подобно прозрачной розовой ленте, тянулся шлейф аромата духов, и я специально шел за ней по пятам, чтобы вдохнуть его. Я не мог себе представить, как подойти к ней, и меня беспокоили моя беспомощность и смятение. Я боялся, что мои проблемы с женщинами происходят из-за какого-то дефекта личности, и я сам себе поставил диагноз: гиперчувствительность. Меня вырастила мама, в детстве за мной присматривала бабушка, я рос под влиянием Шерил и впитал в себя женский взгляд на жизнь. Все женщины, которые пытались сделать из меня мужчину, добились обратного. Именно поэтому я боялся подходить к женщинам. Они мне слишком нравились, и я был слишком на них похож, чтобы стать хищником.