— Как на складе спорттоваров, — извиняющимся вдруг тоном произнес Бруно.
— Нормально, — с улыбкой успокоил его Гай.
Обстановка купе поразила его и давала приятное ощущение уединения. Улыбка разгладила его лоб с черными бровями, да и выражение всего лица изменилось, в глазах появился интерес. Он осторожно ступал по тропинке между вещей, разглядывая их, словно любопытный кот.
— Новенькие. Никогда не пробовали мяча, — сообщил Бруно, подавая ему подержать ракетку. — Мать заставляет меня брать с собой это барахло, надеясь, что я буду держаться подальше от баров. Дай Бог, если я хоть раз выйду на площадку. В поездках мне нравится выпивать. Больше ощущений, правда? — Прибыли виски, и Бруно добавил в стаканы из своих запасов. Садитесь. Снимайте пиджак.
Но никто не сел, никто не снял пиджак. Наступила странная тишина, в течение которой никто не сказал ни слова. Гай сделал глоток из своего стакана — казалось, там было совсем неразбавленное виски, и взглянул на заставленный пол. У Бруно были странные ноги, показалось Гаю. А может, себе дело было в ботинках — маленьких, светло-коричневых, удлиненных, как его подбородок. Несколько старомодные. А Бруно был не так худ, как поначалу показалось Гаю, и его длинные ноги были достаточно массивными, и тело вполне налитое.
— Надеюсь, вы не рассердились, что я потревожил вас тем, что пришел в ресторан, — осторожно произнес Бруно.
— Нет, что вы.
— Знаете, мне стало так одиноко.
Гай заговорил насчет того, что, мол, действительно скучно ехать одному в купе, потом чуть не наступил на что-то: это оказалось ремнем фотокамеры «Роллейфлекс». На кожаном чехле сбоку Гай заметил свежую белую царапину и почувствовал при этом стыдливый взгляд Бруно. Гай, конечно, становился тут в тягость. И зачем он пришел сюда? Он даже почувствовал угрызения совести, и ему захотелось вернуться в вагон-ресторан. Но тут пришел официант с накрытым подносом и быстро соорудил стол. По купе разлился приятный запах мяса, приготовленного на углях. Бруно так упрашивал Гая, чтобы тот разрешил ему оплатить счет, что Гай сдался. Бруно принесли бифштекс под грибами, а Гаю гамбургер.
— Что строите в Меткалфе?
— Ничего, — ответил Гай. — У меня там мать живет.
— О-о. Едете навестить? Значит, вы оттуда? — с интересом расспрашивал Бруно.
— Да, родился там.
— Вы не очень-то похожи на техасца. — Бруно залил бифштекс и картошку кетчупом, потом достал веточку петрушки и, держа ее в руке, спросил: Давно не были дома?
— Года два.
— И отец там живет?
— Отец умер.
— О… С матерью хорошо живете?
Гай ответил, что да. Вкус виски, хотя Гай и не любил его, на сей раз был ему приятен, потому что напомнил об Энн. Если она пила, то шотландское виски. Виски было, как Энн — золотистое, полное света, созданное по законам искусства.
— А где вы живете на Лонг-Айленде?
— Грейт-Нек.
Энн жила на Лонг-Айленде, но много дальше.
— Я зову свой дом псарней, — продолжал Бруно. — И вокруг все заросло «собачьим деревом»,[1] и у всех в доме, вплоть до шофера, есть что-то собачье. — Он внезапно рассмеялся с видимым удовольствием и снова склонился над едой.
Теперь Гай видел только макушку его узкой головы с негустыми волосами и выдающийся вперед прыщ. На прыщ Гай не обращал внимания до того момента, как Бруно заснул и запрокинул голову, но теперь он казался ему чудовищной и неприятной вещью.
— А почему так? — поинтересовался Гай.
— Да взять отца. Скотина. А вот с матерью у меня тоже всё о'кей. Через пару дней она тоже приедет в Санта-Фе.
— Это хорошо.
— Еще как, — произнес Бруно таким тоном, словно спорил с Гаем. — Нам хорошо с ней. Посидим, поболтаем. Играем в гольф. Даже на вечеринки ходим вместе. — Он засмеялся — полузастенчиво, полугордо и вдруг сделался робким и молодым. — Вам это кажется смешным, да?
— Нисколько, — ответил Гай.
— Мне хочется иметь собственные деньги. Знаете, в этом году у меня должны были бы быть свои доходы, но папаша не хочет позволить мне иметь их. Он кладет всё в свой карман. Вы не поверите, но у меня сейчас меньше денег, чем когда я ходил в школу, на всё оплаченное. Я вынужден всякий раз просить сотню долларов у матери. — Он улыбнулся.