– Мне пора, – спохватывается Адди. – Спасибо за кофе.
Сэм прикусывает губу.
– Ты правда должна идти?
Вообще-то, не должна. Она могла бы отправиться следом за художницей в душ, завернуться в полотенце и сидеть на полу в гостиной, наблюдая, как Сэм изобразит ее на этот раз. Она могла, могла. Могла снова окунуться в эти мгновения, но только Адди знала – будущего в них нет. Лишь бесконечно повторяющееся настоящее. Адди прожила его с Сэм столько раз, сколько сумела вынести.
– Извини, – отвечает она, превозмогая боль в груди, но Сэм лишь пожимает плечами.
– Увидимся, – убежденно говорит художница. – Мы ведь как-никак соседи.
Адди выдавливает бледное подобие улыбки.
– И то правда.
Сэм провожает ее к выходу, и с каждым шагом Адди все больше хочется обернуться.
– Не пропадай, – улыбается Сэм.
– Не пропаду, – обещает Адди, и дверь закрывается.
Адди вздыхает, прислоняется к ней, слушает шаги Сэм по захламленному коридору и только потом заставляет себя уйти.
Белый мрамор неба покрылся трещинами, и сквозь них проглядывают тонкие полоски синевы.
Холод уже не такой обжигающий, и Адди подыскивает себе кафе с уличными столиками, где посетителей так много, что официант успевает выглядывать на террасу не чаще чем раз в десять минут. Она запоминает ритм его появлений, словно узник, который следит за поступью охранника, и заказывает кофе. Он не так хорош, как у Сэм, – горький и никакой сладости, зато достаточно горячий, чтобы не дать ей замерзнуть.
Подняв воротник кожаной куртки, Адди снова открывает «Одиссею» и старается окунуться в книгу. Одиссей считает, будто плывет домой, чтобы после всех ужасов войны вновь встретиться с Пенелопой, но Адди много раз читала эту историю. Она-то знает: до возвращения еще далеко.
Адди листает страницы, переводя с древнегреческого на английский:
Официант возвращается на террасу. Адди, подняв взгляд от книги, наблюдает, как он хмурится, увидев уже доставленный заказ. Клиента парень определенно не помнит, но Адди выглядит так, словно сидит здесь давным-давно, а это уже половина победы. Мгновением спустя он поворачивается к паре, что стоит в дверном проеме в ожидании столика.
Адди возвращается к чтению, но тщетно. Она не в настроении читать ни о приключениях пропавших мореплавателей, ни об их одиночестве.
Да и плевать – кофе совсем остыл, поэтому Адди встает и вместе с книгой отправляется в «Последнее слово» за чем-нибудь новеньким.
VII
29 июля 1716
Париж, Франция
Адди замерла напротив лавки портного, где царит суматоха. Торговля идет бойко, несмотря на то, что день клонится к вечеру. Адди потуже завязывает чепец, который ветер пытается с нее сорвать. По шее стекает пот. На скромный головной убор вся надежда – в нем Адди должна сойти за горничную, он дарует ей неприметность, свойственную прислуге. Если Берти́н сочтет, что она горничная, то не станет пристальнее к ней приглядываться и не заметит платье Адди – простое, но отличного качества. Неделю назад она украла его прямо с манекена в точно такой же лавке на противоположном берегу Сены. Оно было красивым, пока Адди не зацепилась юбками за гвоздь, а потом кто-то вывалил ведро сажи почти ей под ноги. Рукав неведомо как испачкался в красном вине.
Вот бы одежда тоже не поддавалась переменам, как сама Адди… У нее ведь всего одно платье – какой смысл иметь запас одежды, если ее негде держать?
Позже, годы спустя, Адди попробует собирать безделушки, станет прятать их, как сорока в гнездо, но ей всегда будет мешать какое-то тайное заклятие – они будут пропадать, как деревянная птичка, которая затерялась среди мертвецов в повозке. Кажется, Адди не может ничего сохранить надолго.
Наконец из лавки выходит последний клиент – лакей, в каждой руке у него по коробке, перевязанной лентами. Пока никто больше не успел ее опередить, Адди бросается через улицу и забегает в мастерскую.
Помещение довольно тесное: стол, заваленный рулонами ткани, пара манекенов, демонстрирующих новейшие фасоны платьев из тех, что надеть и снять можно лишь в четыре руки – с валиками на бедрах, оборками на рукавах, туго стянутым корсажем, в котором почти невозможно дышать. Нынешняя мода велит высшему обществу Парижа разгуливать затянутыми в множество слоев ткани, как свертки, что не следует разворачивать.