Достаточно.
Генри опускается на диван рядом с Адди. Она берет его за руку, переплетая их пальцы.
– Ты говорила, что родилась в тысяча шестьсот девяносто первом году. Значит, тебе…
– Триста двадцать три года, – заканчивает она.
– Никогда не встречался с женщинами постарше, – присвистывает Генри. – А ты неплохо сохранилась для своего возраста.
– Вот уж спасибо, – смеется Адди.
– Расскажи мне об этом.
– О чем?
– Не знаю… Обо всем. Триста лет – долгий срок. Ты застала войны и революции. Изобретение поездов, машин, самолетов, телевидения. Видела, как творилась история.
– Наверное, да, – хмурится Адди, – но я не уверена. История это нечто такое, что замечаешь, только обращаясь к прошлому. А в тот самый миг ты просто… живешь. Я никогда не хотела жить вечно, я лишь хотела жить.
Они сворачиваются в клубок и ложатся на диван голова к голове, переплетясь телами, как мифические любовники, и между ними воцаряется новая тишина, легкая, словно тонкая простыня.
А потом Адди спрашивает:
– На сколько?
Он поворачивается к ней:
– Что?
– На какой срок, – осторожно начинает Адди, словно пробует ногой тонкий лед, – ты заключил свою сделку?
Генри, внезапно смутившись, отводит взгляд в сторону.
– На всю жизнь, – отвечает он.
Это не ложь, однако на лицо Адди опускается тень.
– И он согласился?
Генри кивает и снова притягивает ее к себе, измотанный всем, что рассказал и о чем умолчал.
– На всю жизнь… – шепчет Адди.
Слова продолжают звучать в темноте.
IV
18 марта 2014
Нью-Йорк
«Адди всегда такая разная, – думает Генри. – Но уж непримечательной ее не назовешь. Как можно забыть девушку, которая заполняет собой все пространство. С ней любое помещение озаряется историями, смехом, теплом и светом».
Генри задействовал ее в магазине, вернее, Адди сама нашла себе дело и принялась переставлять книги на полках, пока он помогает покупателям.
Она называет себя призраком, и для других, наверное, так и есть, но Генри не может отвести от нее взгляда.
Адди расхаживает среди книг словно среди старых друзей. Возможно, в каком-то смысле это правда. Наверняка книги – часть ее истории, к ним она тоже каким-то образом прикоснулась. С этим писателем, по словам Адди, она была знакома, для этой книги – подсказала идею, а ту прочла, когда она только-только вышла. Порой на ее лице мелькает грусть, даже тоска, но эти мгновения быстро проходят, и вскоре Адди уже удваивает усилия, светлеет лицом и переходит к очередному фолианту.
– Ты знала Хэмингуэя? – любопытствует Генри.
– Встречались пару раз, – улыбается Адди, – но Колетт[24] была талантливее.
Томик ходит за Адди по пятам. Генри, который никогда не видел, чтобы кот так интересовался другим человеком, сообщает это Адди. Она же в ответ лишь застенчиво улыбается и достает из кармана пригоршню кошачьих вкусняшек.
Они встречаются взглядами, и Генри знает: пусть Адди сказала, что не застрахована от чар, просто их проклятия переплелись, однако факт остается фактом – в ее карих глазах нет колдовского блеска, они смотрят ясно. Адди как маяк, что горит в тумане. Она улыбается, и в мире Генри становится светлее. Адди отворачивается, и все меркнет.
К кассе подходит покупательница, и Генри плетется к стойке.
– Нашли, что искали?
Глаза женщины уже сверкают блеском.
– Да, – с теплой улыбкой кивает она.
Генри гадает, кого она видит на его месте. Сына, любовника, брата, друга?
Адди облокачивается на стойку и принимается рассматривать книгу, которую Генри листает в перерывах между клиентами: альбом повседневных фотографий современного Нью-Йорка.
– Я видела фотокамеры у тебя дома, – говорит Адди, – и кучу снимков. Ведь это ты снимал, правда?
Генри кивает, хотя ему хочется оправдаться, что это просто хобби, вернее, когда-то было хобби.
– У тебя здорово получается! – сияет она.
Приятно слышать, особенно от Адди. Он и правда неплохой фотограф, Генри это знает. Наверное, иногда даже чуточку лучше, чем просто неплохой.
Еще в универе он фотографировал Робби, но только потому, что тот не мог позволить себе заплатить за съемку. Мюриэль называла работы брата «милыми». По-своему бунтарскими. Но Генри не собирался бунтовать, он просто хотел что-то запечатлеть. Он переводит взгляд на альбом.
– У нас есть семейное фото, – говорит он, – не то, что висит в коридоре, другое. Мне тогда было лет шесть или семь. День выдался ужасным. Мюриэль прилепила жвачку на книгу Дэвида, а я болел, и родители ругались все время, пока не щелкнула вспышка. А на том кадре мы выглядим такими… счастливыми. Я посмотрел на него и понял, что фотографии далеки от реальности. На них не виден контекст, только иллюзия застывшей жизни, но жизнь – не снимок, она течет и меняется. Мне кажется, фото похожи на художественные книги, за то я их и люблю. Все думают, что на кадрах запечатлена правда, но это лишь очень убедительная ложь.