В идеале цитирование подобно работе ювелира и заключается в том, чтобы как следует оправить драгоценные камни философских идей, а затем расположить их в таком порядке, чтобы они хорошо смотрелись не только сами по себе, но и взаимно подчёркивали бы друг друга, чтобы, размещённые вместе, они стали больше, чем были по-отдельности или в виде простого скопления. Одни и те же камни в других сочетаниях могут сверкать по-новому[2] — не нужно заставлять сиять всё разом. Важно, чтобы ясный блеск всякий раз возникал за счёт того, что существенное содержание сказанного и подразумевавшегося Ницше проясняется.
Кроме того, указанное сведение обнажает противоречия между идеями, вследствие чего возникает своего рода самокритика данного мышления. Можно бесконечно спорить о справедливости или несправедливости отдельных высказываний Ницше; в этом случае он становится лишь поводом для разговора, сам оставаясь неузнанным. Только тогда, когда в поступательном движении его мысли в целом появляются несогласованности, обнаруживаются границы и лакуны, тогда открывается возможность критики, которую по сути дела осуществляет уже сам Ницше, ибо она составляет сущность его постоянно преодолевающей самое себя, движущейся вперёд истины.
Зависимость понимания от природы понимающего
По замыслу Ницше и по смыслу сообщённой им истины то, что представляет собой тот или иной человек, проявляется в том, как он нечто понимает. Поэтому Ницше ищет не читателя вообще, а своего читателя, читателя, предназначенного ему судьбой.
Философской истины я достигаю изначально иным образом, чем того или иного просто научного знания. Последнее доступно каждому, поскольку он является носителем рассудка, нуждающегося лишь в обучении и усердии. Понимание же философской истины (и всякая науке, поскольку она жива только философскими импульсами), есть начало возможного самостановления, пробуждения и раскрытия меня самого в том, как мне раскрывается бытие.
Но если истина в одном и том же отношении не одна и не та же самая для каждого, если подлинную истину для отдельного человека делает доступной только некая предпосылка в его бытии, если понимание истины есть самостановление, тогда старый вопрос: «Что из этого следует с точки зрения сообщения истины?» — ставит под угрозу всякую возможность однозначного сообщения, а в конечном счёте саму истину. Ведь так как истина есть только в сообщении, а потому проявляется только посредством языка, т. е. неизбежно становится публичной, то из-за сущностного различия сталкивающихся предпосылок она неизбежно придёт по меньшей мере в такое состояние, когда подвергнется превратному пониманию, извращению, злоупотреблению, а то и вовсе станет проблематичной.
Есть две основных точки зрения на это ограничение в возможностях сообщения истины: во-первых, учение о степенях истины, соответствующих степеням экзистенции человека (типа пифагорейского), и, во-вторых, учение о неизбежной двусмысленности истины и её следствий (которое довёл до его возможного предела Ницше).
Учение о степенях ведёт к умышленному утаиванию и к планированному воспитанию понимания до уровня зрелости: никто не может узнать, что есть истина, до тех пор, пока, уже будучи к ней подготовлен, не сможет постичь её как то, что для находящихся на прежних степенях остаётся тайной. Но это означает внешнюю регламентацию, предполагающую, что воспитатели знают, каковы степени экзистенции и соответствующей истины; они как боги должны видеть всю истину насквозь и сливаться с нею; кроме того предполагается организация отбора — не с точки зрения знаний и способности достигать конкретных результатов, а с точки зрения бытия человека, его благородства, его возможностей, для чего, в свою очередь, требуется сверхчеловеческое дарование различать души; наконец предполагается форма проявления истины, скрывающая последнюю, не наделяющая её властным авторитетом, т. е. такая форма, которая позволяет ей оставаться истиной и тогда, когда она пребывает в добровольной сокрытости.
2
Нужно честно отметить один щекотливый момент: цитирование отдельных фраз требует изъятия их из контекста. За счёт этого теряются смысловые связи, одновременно с чем возникают другие. Впрочем, всякое цитирование означает определённое насилие. Важно только, чтобы не происходило установления произвольных связей, чтобы отдельные насильственные действия вели в то же время к более адекватному пониманию мысли Ницше в целом. Кто привык мысленно погружаться в текст, находя на каждой странице или вкладывая в неё почти безграничное содержание, или кто ставит себе конечной целью понимание, связанное с отдельным текстом как таковым, тот, вероятно, критически-неприязненно воспримет метод, заключающийся в составлении контекста из фраз, собранных из самых разных мест. Дискуссия о такого рода частностях могла бы продолжаться до бесконечности. Однако граница насилия (я очень надеюсь, что мне никогда не придётся её невольно пересечь) определяется целью исключить искажения смысла, его замену на противоположный, явные фальсификации. Напротив, допустимо и необходимо, чтобы по сравнению с соответствующим общим контекстом благодаря цитированию были возможны как сужение, так и расширение смысла, не вытекающие собственно из текста как такового.