2. Из личности Ницше делается образ (форма), из-за чего она, как эстетически созерцаемая связная в себе целостность некоей завершённой судьбы, становится чем-то, что ни к чему нас не обязывает. Одному видна прелесть личной субъективности, участь гениальной души в её одиночестве. Другой видит в Ницше объективную судьбу: то, чем обречён стать истинный человек на стыке двух эпох, когда всё существующее уже стало пустым, а грядущее ещё не действительно; Ницше — это кризис Европы, сконцентрированный в человеческой личности, которая в силу ситуации эпохи обречена погибнуть, и в то же время пророчески говорит о том, что есть и что может произойти. Первый проявляет чрезмерный психологический интерес, второй слишком много знает, словно он как Бог глядит на историю человечества и видит место, какое в ней занимает Ницше. И тот и другой, полагая, что в своих толкованиях он коснулся самого Ницше, не достигает истинной причастности ему, он остаётся скрыт от них фасадом ложной величественности; поэтому у них не возникает собственного импульса, который Ницше делает возможным.
3. Вся действительность Ницше разъясняется при помощи мифологических символов, сообщающих ему некое вечное значение и глубину исторического основания. Нечто убедительное заключено, скажем, в символе Иуды, характеризующем ницшеву тотальную диалектическую негативность, в символе рыцаря между дьяволом и смертью, характеризующем его лишённую иллюзий отвагу и т. п. (см.: Бертрам). Но едва эти символы становятся чем-то бо́льшим, нежели красивая остроумная игра, в них обнаруживается нечестность: они демонстрируют тенденцию к упрощению, не улавливают движения, придают Ницше неподвижность, подчиняют его осознанной всеобъемлющей необходимости, вместо того, чтобы следовать за ним в его действительности. Очевидно, что Ницше сам пользуется подобными символами как проясняющим средством, но лишь как средством, используемым наряду с другими.
4. Идеи и поведение Ницше объясняются психологически. Ценность и истинность чего бы то ни было определяются путём выявления того, как он к этому пришёл. Кажется, будто сам Ницше рекомендует данный метод, подчёркивая единство жизни и познания и пытаясь толковать философские системы как проявление личности их авторов. Однако он поясняет: «Я часто производил на своих критиков впечатление канальи. Не что сказано, а что я это говорю, и в какой мере именно я хочу это сказать — вот, похоже, их единственный интерес … Обо мне судят, чтобы не связываться с моим творчеством: объясняют его генезис; считается, что этого достаточно, чтобы сказать: дело сделано» (14, 360)[1]. Здесь Ницше не противоречит себе, а противодействует смешению взгляда на субстанцию мыслимого, который проясняет экзистенцию и берёт начало в любви, и произвольного психологического понимания, не обращающего взгляда на бытие. Ибо психология как таковая ещё не есть прояснение экзистенции. Так понимают мысль Ницше, не приближаясь при этом к её сущности, беря за основу, к примеру, рессентимент больного профессора (он, дескать, нервный, чуткий человек, прославляющий бестию) или борьбу за власть и за утверждение собственной значимости (чем объясняют, скажем, его настрой против немцев, против Бисмарка, стремление производить эффект путём сенсации, склонность к шумной полемике). Этот метод способствует, скорее, дискредитации, чем действительному пониманию: к чему его ни приложи, непременно оказывается, что оно мало относится к делу — либо вообще не имеет значения в силу своей ошибочности, либо, даже если метод и объясняет что-то у Ницше, лишено силы, которая прояснила бы самое его сущность.
Возникает вопрос: возможно ли такое толкование Ницше, такое средство его освоения, которое лишь негативным образом использует четыре этих пути для выявления подлинного Ницше. В отличие от ориентации на систематизацию той или иной его концепции, на его личность как на некую форму, на мифологическую символику и на психологическое освещение движущих им мотивов, оно способствовало бы взгляду, имеющему целью коснуться самой субстанции, сделаться ей причастным и даже действительно стать ею. Вместо того чтобы просто заниматься тем, что Ницше создал как мыслитель, писатель, как творец собственной биографии, вместо того чтобы только знать о нём как о Другом, мы сами бы двинулись путём подлинного Ницше.
Найти подобный подход, обеспечивающий подлинное освоение, по-настоящему трудно. Он помещает Ницше на такую почву, где начинают проявляться первоистоки и границы; мысль и образ, диалектическая система и поэзия становятся здесь в равной степени выразительны. Ницше оказывается человеком, который благодаря тому, что рисковал собою в целом, смог правдиво и по существу передать своё понимание бытия и самого себя.
1
Цитаты из произведений Ницше, переведённых на русский язык, приводятся по существующим русским изданиям. В силу высокого качества переводов без изменений (за некоторым исключением) используются тексты следующих изданий: Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт. / под ред. К. А. Свасьяна, М.: Мысль, 1997; Ф. Ницше, Полное собрание сочинений / под общ. ред. проф. Ф. Зелинского, С. Франка, Г. Рачинского и Я. Бермана, М.: Московское книгоиздательство, 1909–1910. В тех случаях, когда изменения всё же вносятся, это специально оговаривается.
Из-за большого количества смысловых и стилистических неточностей, а нередко пропусков отдельных слов и выражений существенной правке подвергнуты тексты, взятые из изданий: Ф. Ницше, Собрание сочинений в 10-ти тт., М.: Издательство книгопродавца М. В. Клюкина, 1901–1903; Ф. Ницше, Избранные произведения в 3-х тт., М.: REFL-book, 1994. Кроме того, в данных изданиях имеются пропуски весьма значительных фрагментов, в связи с чем отдельные цитаты из соответствующих произведений переведены особо (