Очевидно, Андропов как новый исторический герой уже не только надежда режима КГБ, но и либералов — хоть и сильная рука, но достойная. К слову — согласно публицисту Леониду Млечину, Юрий Владимирович вообще был «последней надеждой режима»[1]. Всех упомянули актеры со сцены, от Ленина до Ельцина, а прадедушка из истории выпал, хотя именно его эпоха повлияла на ценности героя спектакля. Эпоха второй половины ХХ века присутствует как бы без самого Никиты Сергеевича.
В этом смысле интересен образ Хрущева как объекта полувековых манипуляций — не с точки зрения семейной обиды, что над прадедушкой подтрунивают и по сей день. Он сам немало этому содействовал, часто осознанно. К тому же мой дядя, Сергей Никитич, в прошлом инженер-ракетчик, ставший историком, за 30 лет написал много книг, оправдывающих и обеляющих наследие своего отца.
Р. Н. Аджубей (Хрущева), М. С. Горбачев, Ю. Л. Хрущева Москва, Горбачев-Фонд, 2006
[Фото автора]
Хрущев ни видом, ни действием, ни слогом не встраивается в привычные категории. В нем одновременно уживались простота крестьянина в лаптях и амбиции главы страны, запустившей первый спутник — пример двойственности самой России, ее вечного метания между Востоком и Западом, традиционностью и модернизмом. Много написано о советских руководителях, об их системе ценностей и их убеждениях, но с Хрущевым сложнее — он безоговорочно верил в систему и так же страстно хотел ее изменить и улучшить. С одной стороны, например, при нем основательно урезали церковные права в 1960-х, с другой — русская церковь становится международной силой. Так по-русски Хрущев неустанно хотел «объять необъятное», был одновременно ретроградом и «впереди планеты всей». Больше всего он напоминает сказочного колобка не только потому, что на него похож, или потому, что он выжил при Сталине и пережил его, а потому, что к нему, на вид простаку, не подходят упрощенные понятия. Либерал и консерватор, деспот и демократ, он все время поворачивается к вам то одним боком, то другим; его трудно понять и определить.
И хотя такая двойственность — исконное состояние России, в лидерах мы ее не прощаем, требуя четкого выражения симпатий и антипатий, абсолютных формулировок и выбора сторон. Сталин понятен — сильная рука. Брежнев тоже понятен — развитой социализм, стабильность, хорошо на плакате выглядит. Даже заруганный Горбачев понятен — его перестройка — это «оттепель». Сегодняшнему человеку особенно хочется идеологической определенности. В открытом и разобщенном мире после холодной войны, когда белое вдруг стало не всегда белым, а черное может быть серым, люди стремятся к упрощению — отсюда бесконечные мемы и эмодзи.
Упрощается и Хрущев. И все же, противоречивый и забытый, он остается одним из главных авторов незабываемой эпохи и ее политических последствий. Та эпоха была сложна и неоднозначна, так же многогранен был и Никита Сергеевич — восторженный сталинец и отрицатель сталинизма, пламенный борец за рабочее дело и стремительно бронзовевший партийный бонза 1960-х, наконец, автор беспрецедентных для СССР мемуаров 1970-х. Возглавил супердержаву, но оказался свергнутым бывшими сторонниками и стал персонажем анекдотов.
Говорят, судьба человека — это его нрав. Хрущева создали его инициатива, интуиция и работоспособность, а погубили скоропалительность, грубость и зазнайство. Моя мама Юля — внучка, воспитанная как дочь (она называла своего дедушку Никиту «папа», и так я буду цитировать ее в книге) — вспоминала, что после 1961 года с «отцом уже было невероятно трудно. Его почти невозможно было переубедить, потому что лесть и власть — это страшные вещи, безнаказанные и беспощадные». Когда в 1954 году его поздравляли с 60-летием, он послушал, похлопал и сказал: «Спасибо, ну и хватит. За работу, товарищи». А в 1961 году получал удовольствие от почти культ-личностного фильма «Наш Никита Сергеевич».
Признаюсь, мне иногда самой трудно понять, как один и тот же человек мог кричать на поэтов и художников и одновременно дать толчок духовному обновлению системы. Его правильные демократические инстинкты страдали от таких же естественных для него регрессивных импульсов. Андрей Вознесенский, которого Хрущев однажды жестко отчитал за недостаточный патриотизм, заметил с искренним сожалением: «Хрущев был нашей надеждой. Я потом долго не мог уразуметь, как в одном человеке сочетались мощный размах преобразований и тормоза старого мышления»[2].