Объясняя тот факт, что лозунги победившей буржуазии в своей сущности оказались совместимыми с произволом, против которого она ранее боролась, Добролюбов писал: «Самая борьба городов с феодализмом была горяча и решительна только до тех пор, пока не начала обозначаться пред тою и другою стороною разница между буржуазией и работником» (3, 5, 466). Такое объяснение было значительным шагом мыслителя к осознанию диалектики общественного сознания, так как основой смены понятий в общественной жизни выступает борьба классов, преследующих свои материальные интересы. «Вообще, — подчеркивал Добролюбов, — с изменением форм общественной жизни старые принципы тоже принимают другие, бесконечно различные формы, и многие этим обманываются. Но сущность дела остается всегда та же…» (3, 5, 467).
Подвергая критике буржуазную историческую науку, Добролюбов руководствовался положением о том, что в обществе всегда шла борьба антагонистических классов. «Борьба аристократии с демократией составляет все содержание истории… — писал он. — Массы народные всегда чувствовали, хотя смутно и как бы инстинктивно, то, что находится теперь в сознании людей образованных и порядочных», что «есть только люди трудящиеся и дармоеды» (3, 3, 314–315). Поэтому историка должны занимать права рабочих классов и формы тунеядства господствующего класса (см. там же). Основа деления общества на классы заключается, по мысли Добролюбова, в порядке распределения благ природы между людьми (см. 3, 6, 176–177). В этом случае он разделял ограниченность всех домарксистских теоретиков, так как не увидел, что коренные причины классового деления общества находятся в способе производства. Однако в отличие от буржуазных философов и экономистов Добролюбов не считал сложившиеся отношения вечными. История, полагали Добролюбов и Чернышевский, имеет тенденцию к освобождению труда. Источником этого движения является классовая борьба трудящихся, конечная цель его — социализм.
3. ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА
Исходным пунктом развития русской демократической литературы Чернышевский и Добролюбов считали гоголевский период ее истории. В то время литература в художественном, эстетическом отношении стала переходить на позиции реалистического изображения действительности, начала народности проникают в литературу. Пушкин первый сумел показать доступность действительности изображению поэтическими средствами. Гоголь сближает литературу «с стройностью простой, чистой народной жизни, мало испорченной чуждыми влияниями и еще способной к обновлению на началах правды и здравого смысла» (3, 2, 262–263). Лермонтов сумел понять, что спасение общества от ложного пути находится в народе (см. 3, 2, 263). Однако, несмотря на эти успехи, писал Добролюбов, «если окончить Гоголем ход нашего литературного развития, то и окажется, что до сих пор наша литература почти никогда не выполняла своего назначения: служить выражением народной жизни, народных стремлений» (там же).
Возникает вопрос: что же придает особую историческую ценность гоголевскому периоду русской литературы? Чернышевский и Добролюбов единодушно отвечали: деятельность В. Г. Белинского. «За Гоголем, — писал Добролюбов, — возвышался гениальный критик его, энергически громко и откровенно объяснивший России великое значение ее национального писателя». Под знаменем Белинского и Герцена литература выступила против неправды и застоя, «от них заимствовала она свою энергию и жизнь» (3, 2, 219). Белинский показал общественное значение русской реалистической литературы, сделал ее составной частью революционно-демократической пропаганды.
Русская литература в последующее после Белинского десятилетие была занята распространением идей добра и правды, «завоевывала себе кружок людей, со всею энергией правды и молодости отдавших себя на служение правому делу, чтоб при первой возможности честно и правдиво послужить ему» (3, 2, 220). Это большая заслуга литература. Однако, согласно Добролюбову, она может стать еще больше, «если интересы, возбужденные литературою, проникнут наконец в массы народа» (там же).
В то же время Добролюбов предупреждал, что нельзя успокаиваться на достигнутых успехах передовой литературы. Жизнь на протяжении прошедших десяти лет бурно изменялась, а литература во внутреннем содержании не подвинулась вперед, т. е. она еще не служит, если следовать логике Добролюбова, «выражением народной жизни, народных стремлений» (3, 2, 263). Для выполнения этой задачи одной пропаганды принципов добра и правды, выступлений против злоупотреблений, привлечения отдельных героев на сторону прогресса уже недостаточно. Движение жизни меняет взгляд на литературу и ее назначение.
Продолжая линию Белинского, Добролюбов попытался превратить литературу и критику в неотъемлемую часть революционно-демократической идеологии в новых исторических условиях. Как в свое время Белинский указал на общественное значение литературы, так в 50-х годах Добролюбов пытался ориентировать ее па выяснение условий и путей преобразования материальной и духовной жизни народа.
Публицистичность литературно-критического творчества Добролюбова является очевидной (см. 30, 62. 47, 292 и др.). В то же время, будучи публицистом по призванию, Добролюбов был также «прекрасным литературным критиком» (70, 5, 683). Эта точка зрения поддерживается большинством исследователей наследия Добролюбова (см. 23, 8–9. 82, 36 и др.). Любые попытки противопоставить указанные стороны деятельности Добролюбова могут только свидетельствовать о метафизическом, неисторическом подходе к его литературно-критическим взглядам и к пониманию эстетической концепции русских революционных демократов вообще[2]. В этой концепции эстетические вопросы рассматривались в их органической связи с нравственной и социально-политической проблематикой. Это было прямым продолжением линии Белинского в русской критике, осуществлением его требований, определенно выраженных им не раз в последние годы (см. 45, 273). «В действительности, — пишут М. Ф. Овсянников и 3. В. Смирнова, — публицистичность составляла не слабость, а силу „реальной критики“… Публицистичность литературной критики принадлежит к тем великим традициям революционно-демократической критики и эстетики, которые наследует и продолжает советская критика» (65, 410).
Переоценка Добролюбовым и Чернышевским роли и значения литературы в общественной жизни и выделение ее положительных функций в рамках революционно-демократической идеологии сопровождались острой критикой так называемой обличительной литературы. Эта критика в 50—60-х годах стала чрезвычайно актуальной задачей.
В литературе и публицистике 40—50-х годов большое значение имели критика и осмеяние отдельных язв, темных сторон российской действительности, раскрытие ужасов помещичьего гнета и самодержавно-крепостнического произвола. С формированием идеологии революционной демократии эта критика существенно усиливается. Особенный всплеск и звучание она получила после начала герценовского издания «Полярной звезды» и «Колокола». В. И. Ленин в работе «Памяти Герцена» отмечал исторические заслуги великого публициста, обличителя существующего строя и пропагандиста революционных идей. В частности, он писал: «Герцен создал вольную русскую прессу за границей — в этом его великая заслуга. „Полярная звезда“ подняла традицию декабристов. „Колокол“ (1857–1867) встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено» (2, 21, 258–259).
Однако дальнейшее углубление кризиса самодержавно-крепостнического строя проявило и негативные стороны «обличительной литературы». Под влиянием социально-экономического кризиса существующего строя происходит определенное изменение политических условий, перестановка общественных сил и в соответствии с этим распространение новых взглядов, идей и исчезновение старых, бывших еще вчера чрезвычайно оппозиционными и даже революционными. Все это привело к тому, что если в 40-х — начале 50-х годов обличения в литературе носили в целом характер антикрепостнический и демократический, то в эпоху Чернышевского и Добролюбова обличениям часто была присуща «нежность неслыханная, доходящая до приторности… В таком виде, — говорил Добролюбов, — представляются нам почти все русские обличители. Кричат, кричат против каких-то злоупотреблений, каких-то дурных порядков… подумаешь, у них на уме и бог знает какие обширные соображения. И вдруг, смотришь, у них самые кроткие и милые требования; мало этого — оказывается, что они и кричат-то вовсе не из-за того, что составляет действительный, существенный недостаток, а из-за каких-нибудь частностей и мелочей» (3, 4, 50–52). «Обличительная литература» становится главным оружием либералов. В конце 50-х годов к такому «обличительству» приближался и Герцен, по крайней мере его тянули к нему либералы. Поэтому критика Чернышевским и Добролюбовым обличительной литературы была в определенной степени направлена против редактора «Колокола», против его оценок политических сил тогдашней России и предлагавшихся им методов решения социальных вопросов. В то же время следует заметить, что отношение к Герцену со стороны Чернышевского и Добролюбова и в этот период отличалось от их отношения к либералам. Как известно, они предприняли практическую попытку найти общий язык с Герценом, освободить его от иллюзий либерализма. В дальнейшем, уже в 1861–1863 гг., Герцен полностью осознал ошибочность своего прежнего отношения к либералам. Это было результатом того, что, по словам В. И. Ленина, «при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все жебрал в нем верх» (2,2/, 259).
2
Противопоставление публицистической и литературно-критической деятельности Добролюбова с последующей негативной оценкой последней было характерным для реакционного и либерального лагерей в литературе и преследовало цель принизить актуальность идей критика в русском обществе второй половины XIX — начала XX в., сделать эти идеи достоянием только исторического прошлого. Наиболее характерной в этом случае была позиция А. Л. Волынского, который писал: «Не обладая глубоким и самостоятельно выработанным взглядом на цели человеческого творчества (идеалистическим взглядом. —